Киенков Алексей Александрович
зав.музеем мед.колледжа Орехово-Зуево

ВЛАДИМИР ГИЛЯРОВСКИЙ И ОРЕХОВО-ЗУЕВО

     Жизнь известного русского писателя Владимира Гиляровского напоминает приключенческий роман.  Он был сыном небогатого дворянина, ещё в детстве отличался большой силой и ловкостью. В 12 лет Гиляровский  убил своего первого медведя. В 18 лет Владимир в поисках приключений сбежал от родителей, вступил в артель бурлаков, затем  работал крючником,  поступил вольноопределяющимся в пехотный полк в Ярославле, затем служил юнкером в Москве. В Лефортово он подобрал ребёнка, брошенного бездушной матерью на произвол судьбы, принёс в казарму. Этот случай возмутил начальство. За проявленное милосердие Гиляровского наградили тем, что…отчислили из училища обратно в полк. Юноша воспринял это как оскорбление и большую обиду. И хотя полковое начальство отнеслось к Владимиру доброжелательно, пообещало ему посодействовать  в устройстве своей судьбы, Гиляровский подал в отставку. Долгое время он перебивался случайными заработками, затем работал табунщиком в задонских степях, впоследствии в цирке, а с 1875 года – драматическим актёром в Тамбове.
     В 1877 году началась русско-турецкая война. Гиляровский добровольцем уходит на фронт. На Кавказе он служил в команде охотников-пластунов (так называли в ту пору отряды специального назначения, которые  занимались разведкой, брали языков, снимали часовых). Гиляровский участвовал   в  боевых действиях,  был награждён Георгиевским крестом.
     После войны Гиляровский вернулся на сцену, а в 1881 году стал профессиональным репортёром. На этой работе он находился до глубокой старости.  Он  много писал о жизни верхов общества, но не боялся заходить в самые грязные трущобы и ночлежки, где его хорошо  знали и уважали  за физическую силу и храбрость. Его заметки  были правдивы, порой беспощадны, а книга «Трущобные люди», подготовленная к печати в 1887 году, была сразу же запрещена цензурой, и тираж её было приказано сжечь.  Перу Гиляровского принадлежит единственный напечатанный в прессе репортаж очевидца трагедии на Ходынском поле, многие заметки о событиях революции 1905 года, о жестокой расправе над восставшими
     После революции 1917 года Гиляровский активно сотрудничал в газетах и журналах. В это время на  основе своих жизненных впечатлений он пишет ряд книг, принёсших ему ещё большую известность:  «Москва и москвичи», «Люди театра», «Москва газетная», «Мои скитания», «Друзья и встречи» и др. Умер Гиляровский в 1935 году в возрасте 82 лет.
     В 1883 году в качестве репортёра газеты «Московский листок» Гиляровский побывал в Орехово-Зуево, куда его направил редактор газеты Н.И. Пастухов. Вот как описывает эту поездку Гиляровский в своей книге «Мои скитания» (свой рассказ  об этом  он начинает с воспоминания о разговоре с редактором).
     «… В аллее присели на скамейку.
     - Сейчас я получил сведения, что в Орехово-Зуеве на Морозовской фабрике был вчера пожар, сгорели в казарме люди, а хозяева и полиция заминают дело, чтобы не отвечать и не платить пострадавшим. Вали сейчас на поезд, разузнай досконально всё, перепиши поимённо погибших и пострадавших… да смотри, чтоб точно всё. Ну да ты сделаешь… Вот тебе деньги, и никому ни слова….
     Он сунул мне пачку и добавил:
     - Да ты переоденься, как на Хитров ходишь.. денька два пробудь, не телеграфируй и не пиши, всё разнюхай.. Ну, счастливо… - и крепко пожал руку.
     В картузе, в пиджачишке, и стоптанных сапогах с первым поездом я прибыл в Орехово-Зуево и прямо в трактир, где молча закусил и пошёл по фабрике.
     Вот и место пожарища, сгорел спальный корпус №  8, верхний этаж. Казарма огромная о 17 окон, выстроенная так же, как и все остальные казармы, которые я осмотрел во всех подробностях, чтобы потом из рассказов очевидцев понять картину бедствия.
     Казарма деревянная. Лестниц наружных мало, где одна, где две, да они и бесполезны, потому что окна забиты наглухо.
     - Чтобы ребятишки не падали, - пояснили мне.
     Таковы были казармы, а бараки ещё теснее. Сами фабричные корпуса и даже громадные прядильни снабжены были лишь старыми деревянными лестницами, то одна, то две, а то ни одной. Спальные корпуса состояли из тесных «каморок», набитых семьями, а сзади тёмные чуланы, в которых летом спали от духоты.
     Осмотрев, я долго ходил вокруг сгоревшего здания, где всё время толпился народ, хотя его всё время разгоняли два полицейских сторожа.
      Я пробыл на фабрике двое суток; днём толкался в народе, становился в очередь, будто наниматься или получать расчёт, а когда доходила очередь до меня, то исчезал. В очередях  добыл массу сведений, но говорили с осторожкой: чуть кто подойдёт – смолкают, конторские сыщики следили вовсю. И всё-таки мне удалось восстановить картину бедствия.
     В полночь 28 мая в спальном корпусе № 8, где находились денные рабочие с семьями и семьи находившихся на работе ночной смены, вспыхнул пожар и быстро охватил всё здание. Кое-кто успел выскочить через выходы, другие стали бить окна, ломать рамы и прыгать из окон второго этажа. Новые рамы, крепко забитые, без топора выбить было нельзя. Нашлась одна лестница, стали её подставлять к окнам, спасли женщину с ребёнком и обгорелую отправили в больницу. Это была работница Сорокина; её муж, тоже спасённый сыном, только что вернувшимся со смены, обгорел, обезображенный донельзя. Дочь их Марфу, 11 лет, так и не нашли, - ещё обломки и пепел не раскопаны. Говорили, что там есть сгоревшие. Рабочие выбрасывали детей, а сами прыгали в окна. Вот как мне рассказывала жена рабочего Кулакова:
     - Спали мы в чулане сзади казармы и, проснувшись в 12 часу, пошли на смену. Только что я вышла, вижу в окне третьей каморки вверху огонь и валит дым. Выбежал муж, и мы бросились вверх за своими вещами. Только что прошли через кухню в коридор, а там огонь…  «Спасайтесь, горим», крики…  Начал народ метаться, а уж каморки и коридор  всё в огне; как  я выбежала на двор, не помню, а муж скамьёй раму вышиб и выскочил в окно… Народ лезет в окна, падает, кричит, казарма пылает… Сразу загорелся корпус, и к утру весь  второй этаж представлял из себя развалины, под которыми погребены тела сгоревших…
     В субботу  найдены были обуглившиеся трупы. Женщина обгорела с двумя детьми, - это жена сторожа, только что разрешившаяся от бремени, ещё два ребёнка, дети Солдата Иванова, который сам лежал в больнице…
     В грудах обломков и пепла найдено было 11 трупов. Детей клали в гроб по несколько Похороны представляли печальную картину: в телегах везли их на  Мызинское кладбище. Кладбищ в Орехово-Зуево было два: одно Ореховское, почётное, а другое Мызинское, для остальных. Оно находилось в полуверсте от церкви,  в небольшом сосновом лесу на песчаном кургане. Там при мне похоронили 16 умерших в больнице и 11 найденных на пожарище.
     Рабочие были в панике. Накануне моего приезда 31 мая в понедельник в казарме № 5 кто-то крикнул «пожар» и произошёл переполох. В день моего приезда в казармах окна порасковыряли сами рабочие и приготовили верёвки для спасения.
     Когда привозили на кладбище гробы из больницы, строжайше было запрещено говорить, что это жертвы пожара. Происшедшую катастрофу покрывали непроницаемой завесой.
     Перед отъездом в Москву, когда я разузнал всё и даже добыл список пострадавших и погибших, я попробовал повидать официальных лиц. Обратился к больничному врачу, которого я поймал на улице, но он оказался хранителем тайны и отказался отвечать на вопросы.
     - Скажите, по крайней мере, доктор,  сколько у вас в больнице обгорелых? – спрашиваю я, хотя список их был у меня в кармане.
     - Ничего не могу вам сказать, обратитесь в контору или к полицейскому надзирателю.
     - Их двадцать девять, я знаю, но как их здоровье?
     - Ничего не могу вам сказать, обратитесь в контору.
     - Но  скажите, хоть сколько умерло, ведь это же не секрет.
     - Ничего-с, ничего…  И, не кончив речи, быстро ретировался.
     Думаю, рискнём. Пошёл разыскивать самого квартального. Оказывается, он был на вокзале. Иду туда и встречаю по дороге упитанного полицейского типа.
     - Скажите, какая, по-вашему, причина пожара?
     - Поджог! – ответил он как-то сразу, а потом, посмотрев на мой костюм, добавил строго:
     - А ты кто такой за человек есть?
     - Человек, брат,  я московский, а ежели спрашиваешь, так могу тебе и карточку с удостоверением  показать.
     - А, здравствуйте! Значит оттуда? –  И подмигнул.
     - Значит оттуда. Вторые сутки здесь каталажусь…  Всё узнал. Так поджог?
     - Поджог, лестницы керосином были облиты.
     - А кто видел?
     - Там уже есть такие, найдутся, а то  расходы-то какие будут на фабрике, ежели не докажут  поджога… Ну а как ваш  полковник поживает?
     - Какой?
     - Как, какой? Известно, ваш начальник, полковник Муравьёв… Ведь вы из  сыскного?
     - Вроде того, ещё пострашнее…Вот глядите.
     И, захотев поозорничать, я вынул из кармана книжку с моей карточкой, с печатным бланком корреспондента «Московского листка» и показал ему.
     В лице изменился и затараторил.
     - Вот оно что, ну ловко вы меня поддели…только, пожалуйста, меня не пропишите, как будто мы с вами не видались, сделайте милость, сами понимаете, дело подначальное, а у меня семья, дети, пожалейте.
     - Даю вам слово, что о вас не упомяну, только отвечайте на мои некоторые вопросы.
     Мы побеседовали, я от него узнал всю подноготную жизни фабрики, далеко не в пользу хозяев говорил он.
     Вернулся я с вокзала домой ночью, написал корреспонденцию, подписал её своим старым псевдонимом «Проезжий корнет» и привёз Н.И Пастухову рано утром к чаю. Пастухов увёл меня в кабинет, прослушал корреспонденцию, сказал «ладно», потом засмеялся.
     - Корнет! Так корнету и поверят, -  зачеркнул и подписал: «Свой человек».
     - Пусть у себя поищут, а то эти подлецы-купцы узнают  пакостить будут, посмотрим, как они завтра завертятся, как караси на сковородке пузатые… Вот рабочие так обрадуются, читать газету взасос будут, а там сами нас завалят корреспонденциями про свои беспорядки.
     Через два дня прихожу к Пастухову, а тот в волнении.
     - Сегодня к двенадцати генерал-губернатор вызывает, купцы нажаловались, беда будет,  а ты приходи в четыре часа в ресторан к Тестову, я от князя прямо туда. Ехать боюсь…» [1]
     Продолжая рассказ об этом, В.А. Гиляровский  вспоминал, что в ресторан Пастухов приехал, вопреки ожиданиям, очень весёлый и  подробно объяснил  своему сотруднику что произошло у генерал-губернатора.
     «- Ну вот, прихожу я к подъезду, к дежурному, князь завтракает. Я скорее на задний двор, вхожу к начальнику секретного отделения Хотинскому. Ну человек, конечно, свой приятель,  наш сотрудник, спрашиваю его: «Павел Михайлович, за что меня  его сиятельство требует? Очень сердит?»
     - Вчера Морозовы ореховские приезжали оба, Викула и Тимофей, говорят, ваша газета бунт на фабрике сделала, обе фабрики шумят. Ваш «Листок» читают по трактирам, собираются толпами, на кладбище, там тоже читают. Князь рассердился, корреспондента, говорит, арестовать и выслать.
     - Ну я ему: что же делать, Павел Михайлович, в долгу не  останусь, научите.
     - А вот что: князь будет кричать и топать, а вы ему только одно – виноват, ваше сиятельство. А потом спросит, кто такой корреспондент. А теперь я вас спрашиваю от себя: кто вам писал.
     А я ему говорю: хороший сотрудник, за правду ручаюсь.
     - Ну, вот, говорит, это и скверно, что всё правда. Не правда, так ничего бы и не было. Написал опровержение и шабаш. Ну, да всё равно, корреспондента мы пожалеем. Когда князь спросит, кто писал, скажите, что вы сами слышали на бирже разговоры о пожаре, о том, что люди сгорели, а тут в редакцию пришли двое молодых людей с фабрики, вы им поверили и напечатали. Он ведь этих фабрикантов сам не любит. Ну, идите.
     Иду. Зовёт к себе в кабинет. Вхожу. Владимир Андреевич встаёт с кресла в шёлковом халате, идёт ко мне с газетой и сердито показывает отмеченную красным карандашом корреспонденцию.
     - Как вы смеете, ваша газета рабочих взбунтовала.
     - Виноват, ваше сиятельство, - кланяюсь ему, - виноват, виноват.
     - Что мне в вашей вине, я верю, что вас тоже подвели. Кто писал? Нигилист какой-нибудь?
     Я рассказал ему, как меня научил Хотинский. Князь улыбнулся.
     - Написано всё верно, прощаю вас на этот раз, только если такие  корреспонденции будут поступать, так вы посылайте их на просмотр к Хотинскому… Я ещё не знаю, чем дело фабрики кончится, может быть  беспорядками, главное насчёт штрафов огорчило купцов; ступайте!
     Я от него к Павлу Михайловичу, а тот говорит:
     - Ну, заварили вы кашу. Сейчас один из моих агентов вернулся… Рабочие никак не успокоятся, а фабрикантам в копеечку влетит… приехал сам прокурор судебной палаты на место… Сам ведёт строжайшее следствие… За укрывательство кое-кто из властей арестован, потребовал перестройки казармы и улучшения быта рабочих, сам говорил с рабочими и это только успокоило их. Дело будет разбираться во Владимирском суде».[2]
     В.Гиляровский  писал в своей книге «Мои скитания» о том, что после этих заметок «Московский листок» сразу увеличил и продажу в розницу и подписку, что на него подписались многие фабрики. Чтобы уберечь репортёра от ареста редактор уничтожил  оригинал рукописи статей в типографии, а в книгу сотрудников гонорар не записал. «Года через три, в 1885 году, во время первой большой  стачки у Морозовых – я в это время работал в «Русских ведомостях» - в редакцию прислали описание стачки, в котором не раз упоминалось о сгоревших рабочих, и прямо цитировались слова из моей корреспонденции, но ни строчки не напечатали «Русские ведомости» - было запрещено.
     Интересно отметить, что свою вторую корреспонденцию из  Орехово-Зуева 1883 г. Гиляровский завершал  следующими словами: «Вообще нельзя не сказать, что г. Морозову, считающему у себя на фабрике до 15000 рабочих следовало бы серьёзнее позаботиться о них. Не лишне было бы, например, посократить усилившиеся за последнее время штрафы, подумать о предупредительных мерах на случай пожара и распорядиться, чтобы по ночам в коридорах корпусов дежурили сторожа, а в «каморках» спали бы не по 15 и 17 человек, как это делается теперь – а поменьше, сообразно величине каморок». Упоминания в этой статье о штрафах перекликается с требованиями к фабрикантам участников Морозовской стачки. Случайно ли это? Известно, что от штрафов очень тяжело страдали рабочие,  и   понимание того, что сложившуюся ситуацию надо менять было для них само собой разумеющимся. Но на  включение его в общий список могла повлиять и заметка Гиляровского – она  могла послужить аргументом в пользу его справедливости.
     В 1896 году на Всероссийской Нижегородской выставке Владимир Гиляровский  работал в качестве корреспондента  газет «Русские ведомости» и «Новое время». Здесь он встречался с Саввой Тимофеевичем Морозовым. Об этих встречах Гиляровский  упоминает в книге «Москва газетная», написанной в начале 30-х годов  ХХ века (глава «Нижегородское обалдение»).
     Рассказывая о выставочном ресторане «Эрмитаж»  Гиляровский упоминает о том, что там был на террасе особый почётный стол, куда обычные посетители не допускались. «Сюда садились высшие чины администрации и некоторые приглашённые лица. Здесь всегда завтракали В.И. Ковалевский, М.И. Кази, писатель Д.В. Григорович, П.П. Семёнов-Тяньшанский, адмирал Макаров, заведующие отделом и строители, Амфитеатров, который всегда затаскивал с собой и меня. Постоянным гостем был Савва Иванович Мамонтов… Из купечества за этим столом бывали только двое:  первый Савва Морозов, кругленький купчик с калмыцкими глазами на лунообразном лице, коротко остриженный, в щегольском смокинге и белом галстуке, самый типичный  цветок современной выставочной буржуазии, расцветший в теплицах капитализма на жирной земле, унавоженной скопидомами дедами и отцами..» [3]
     В. А. Гиляровский пишет, что «…Савва Морозов любил шиковать,  и наливал соседей шампанским. От него в этом не отставал и Савва Мамонтов. Мне как-то пришлось сидеть между ними. Я слушал с интересом рассказ   Мамонтова  о его северном павильоне справа, а слева  Савва Морозов всё подливал и подливал мне…  Завтрак проходил; к концу является опоздавший Амфитеатров, глядит на меня и смеётся.
     - Гиляй… а глаза у тебя глаза осовели! 
     - Видишь – ответил я ему, показывая правой рукой на Мамонтова, а левой на Морозова, - как не осаветь!
     - Вижу, справа Савва, слева Савва, тут осавеешь!
     Начался этот завтрак шуткой, а кончился…
     Когда-то мне отец сказал:
     - Язык твой – враг твой, прежде ума твоего рыщет!
     Впоследствии я не раз вспоминал эти его мудрые слова, а тут не до них было…
     Амфитеатров наскоро закусил и торопливо куда-то ушёл, а мы продолжали сидеть и благодушествовать. Были незнакомые петербургские чиновники, был один из архитекторов, строивших выставку. Разговор как-то перекинулся на воспоминания о Ходынке, и, конечно, обратились ко мне, как очевидцу, так как все  помнили мою статью в «Русских ведомостях»
     - Ну, а какая причина катастрофы? – спросил кто-то.
     А Савва мне всё подливает.
     - Одна из причин гибели такой массы народа – это Всероссийская выставка. Особенно вот это главное огромное железное здание!
     Я указал на железный павильон.
     - Ведь все эти железные павильоны остались от прежней московской Всероссийской выставки на Ходынке. Вот их-то в Петербурге, экономии ради, и решили перевезти сюда, хотя, говоря по свести, и новые не обошлись бы дороже. А зато, если бы стояли эти здания на своих местах, так не было бы на Ходынке тех рвов и ям, которые даже заровнять не  догадались устроители, а ведь в этих то ямах и погибло больше всего народу.
     И вижу я, что моя публика смутилась, а Савва Морозов даже бутылку шампанского отставил в другую сторону, хотя у меня фужер был пустой. Только купец Бугров поддержал меня.
     - А знаешь ты, это верно… Не сломай – несчастья не было бы.
     Архитектор открыл рот, да так и остановился.
        На моё или на их счастье вдруг грянул оркестр и одновременно раздался колокольный «камаринский». Как-то перевели разговор на колокола, а потом стали расходиться…
     Вот тут-то, смотря на чиновничьи форменные фуражки министерства финансов, я вспомнил слова моего отца.
     Я всегда вспоминал эти слова не вовремя. Надо было бы их вспомнить и на другой день на каком-то торжественном обеде, где я проговорил то, что было не по месту и не по времени, да ещё пустил какой-то экспромт про очень высокопоставленную особу.
     Дня через три после  этого меня вызвали в выставочный комитет, и предложили мне командировку – отправиться по Волге, посетить редакции газет в Казани, Самаре, Симбирске и в Саратове и написать в газетах по статье о выставке,  а потом предложили поехать на кавказские курорты и тоже написать в курортных газетах. Тут же мне вручили пакет, в котором было  пятнадцать новеньких, номер за номером, радужных сторублёвок, билет на шёлковой материи от министерства путей сообщения на бесплатный проезд в первом классе по всей сети железных дорог до 1 января 1897 года и тут же на веленевой бумаге открытый лист от комитета выставки, в котором просят «не  отказать в содействии В.А. Гиляровскому, которому поручено озаботиться возможно широким распространением сведений о выставке».[4]
     Таким образом, Савва Морозов, сам того не желая, стал причиной  важных событий в жизни Гиляровского.  Благодаря тому, что орехово-зуевский предприниматель активно подливал шампанского в бокалы московского корреспондента, последний не сдержался и стал резать правду-матку о событиях, которые власти постарались засекретить (по указанию властей, в прессе об этом не писали, за  исключением «Российских ведомостей», взявших на себя смелость опубликовать статью В. Гиляровского). Вследствие этого корреспондента  в вежливой форме административно выслали с выставки. Очевидно, Гиляровский тяжело переживал   такое событие, хотя в  своих воспоминаниях, написанных в 30-е годы, он упоминал об этом очень скупо.  Однако позднее  В. Гиляровский был даже благодарен  судьбе за такой вынужденный отъезд. Используя бесплатный билет, корреспондент очень много попутешествовал по всей стране, что дало ему богатейший запас жизненных впечатлений и нашло отражение во многих его очерках. «О, какого мог бы я разыграть Хлестакова с этим билетом и открытым листом!.. Министерский билет первого класса я скромно предъявлял контролю в вагоне и вводил в смущение железнодорожное начальство.
     - Ваше превосходительство, пожалуйте, свободное место есть.
     За кого они меня принимали, не знаю, но во всяком случае не за административно высланного газетного корреспондента. Да и могли ли иначе выслать корреспондента «Нового времени», да ещё такого неосторожного на язык в публичных местах! Широко я попользовался этим билетом. Мотался всюду, по всей России, и на Кавказ, и в Донские степи, и в Крым… а зимой чуть не на каждую пятницу поэтов, собиравшихся у К.К. Случевского, ездил в Петербург из Москвы курьерским».[5]   А на  Выставку Гиляровский вернулся несколько месяцев спустя, когда большинство  приезжих представителей официальных властей покинули её.  
     Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в книге «Москва газетная» повествование В. Гиляровского о Савве Тимофеевиче Морозове написано в очень ироничном тоне. То же самое имеет место и в  повествовании В. Гиляровского о создании Русского гимнастического общества  в книге «Мои скитания». Это общество выросло из существовавшей в Москве школы гимнастики. Его Устав  выработал О.И. Селецкий, служивший в конторе пароходства братьев Каменских.
     «Кроме небольшой кучки нас, гимнастов и фехтовальщиков, набрали и мёртвых душ, и в списке первых учредителей общества появились хозяева братья Каменские и другие разные московские купцы, ещё молодые тогда дети Тимофея Савича Морозова, Савва и Сергей, записанные только для того, чтобы они помогали деньгами на организацию дела. Обратился Селецкий к ним с просьбой дать заимообразно обществу тысячу рублей на оборудование зала. О разговоре с Саввой нам Селецкий так передавал:
     - Сидим с Саввой в директорском кабинете в отцовском кресле. Посмотрел в напечатанном списке членов свою фамилию и говорит: «Очень, очень-с, хорошо-с…очень-с рад-с…успеха желаю-с…» Я ему о тысяче рублей заимообразно…Как кипятком его ошпарил! Он откинулся к спинке кресла, поднял обе руки против головы, ладонями наружу, как на иконах молящихся святых изображают, закатив вверх свои калмыцкие глаза,  и елейно зашептал:
     - Не могу-с! И не говорите-с об этом-с. Всё, что хотите, но принципиально дал себе слово не давать взаймы денег. Принципиально-с.
     Встал и протянул мне руку. Так молча и расстались. Выхожу из кабинета в коридор, встречаю Сергея Тимофеевича, рассказываю сцену с братом. Он покачал головой и говорит:
     - Сейчас я не могу… А вы заходите завтра в эти часы ко мне. Впрочем, нет, пойдёмте.
     Завёл меня в другой кабинет, попросил подождать и тотчас же вернулся и подаёт увесистый конверт.
     - Здесь тысяча… Желаю успеха.
     Я предлагаю написать вексель или расписку.
     - Ничего не надо. Делом интересуюсь… Будут в обществе деньги – и без векселя отдадите…
     И  Селецкий вынул из конверта десять сотенных.
     Оборудовали на Страстном бульваре в доме Редлих прекрасный зал, и дело пошло. Лет через пять возвратили Сергею 500 рублей, а в 1896 году я, будучи председателем совета общества, отвёз ему и остальные 500 рублей, получив в этом расписку, которая и поныне у меня».[6]
     Ироничный тон в повествованиях В. Гиляровского о Савве Морозове, вероятно, связан с тем, что  корреспондент ряда  российских газет,  много повидавший на своём веку, хорошо знавший светлые и тёмные стороны жизни, по-видимому, не воспринимал предпринимателя-либерала всерьёз.  Это не значит, что Гиляровский негативно относился к либералам вообще – в той же книге много  добрых слов в адрес других деятелей русского либерального движения  конца Х1Х века  - начала ХХ века.
     Не следует забывать и того, что  книга «Москва газетная» писалась много лет спустя после встречи с Морозовым на Нижегородской выставке. На отношение Гиляровского к предпринимателю могли сказаться и более поздние газетные сообщения о самоубийстве Саввы Тимофеевича. Сейчас, на мой взгляд, следует считать доказанным то, что Савва  Тимофеевич умер не от собственной руки, и что к гибели его, скорее всего, причастны правые силы общества. Но в начале ХХ века об этом задумывались  немногие. Владимир Гиляровский,  будучи человеком очень сильным духом, не признававший на своём пути жизненных препятствий и с честью выходивший из многих рискованных ситуаций, не мог не расценивать самоубийство  иначе как факт проявления  человеческой  слабости.
     Но с другой стороны, следует обратить внимание на то, что у орехово-зуевского предпринимателя и московского корреспондента были общие друзья. Длительная дружба  связывает их обоих с А.П. Чеховым и М. Горьким. Данное обстоятельство свидетельствует, что было нечто очень важное, объединявшее С.Т. Морозова и В. Гиляровского. На мой взгляд, в числе этого следует назвать неравнодушие  к судьбе   Родины и российского народа, сильные душевные порывы, склонность к необычным поступкам, выходящим за рамки общепринятых стандартов того времени. Но в 1896 году эти две неординарных личности не разглядели друг друга (потому что возможности  для этого не   дала   обстановка, в которой они встречались), а затем их жизненные пути разошлись уже навсегда.
     В книгах Гиляровского есть и иные   упоминания об Орехово-Зуеве и  жителях нашего города.  Интерес представляет информация корреспондента о связи с нашим городом родоначальницы  театральной халтуры. «Родоначальницу халтурщиков я имел удовольствие знать лично. Это была особа неопределённых лет, без имени и отчества, бесшумно и таинственно появлявшаяся в сумерки  на подъезде Артистического кружка (в Кружок её не пускали), и тут, на лестнице, выуживала она тех, кто ей нужен. В своём рукавистом салопе и ушастом капоре она напоминала летучую мышь. Маленькая, юркая и беззубая. Её звали Шкаморда. Откуда такая фамилия? Она уверяла, что её предок был  Богдан Хмельницкий. Как бы то ни было, а вместо нынешнего актёрского  термин «халтурить» в 1875 году в Москве существовал «шкамордить».[7]
     В те времена во время великого поста актёрам было запрещено ставить театральные постановки, а потому они надолго оставались совсем без заработков. И только артист  Малого театра Н.Е. Вильде выхлопотал разрешение актёрам своего кружка «читать в костюмах сцены из пьес»,  а фактически – полностью ставить старые пьесы. «Играли все  провинциальные знаменитости, съезжавшиеся в Москву для заключения контрактов. Все остальные театры в столице и в провинции в это время молчали. Только предприимчивая Шкаморда ухитрялась по уездным городам и подмосковным фабрикам делать то же, что и Вильде: ставить сцены из пьес в костюмах. Она нанимала и возила актёров. Крупнейшие артисты того времени ездили с ней в Серпухов, в Богородск, на фабрику Морозова, в Орехово-Зуево, в Коломну: она хорошо зарабатывала и давала хорошо зарабатывать актёрам. Нуждающимся отдавала последний рубль, помогала больным артистам и порой сама голодала.  Мне приходилось  два раза ездить с ней в Коломну суфлировать, и она аккуратно платила по десяти рублей, кроме оплаты всех расходов. Со строгим выбором брала Шкаморда актёров для своих поездок… Много потом появилось таких «Шкаморд» - устроителей спектаклей и концертов. Начатое забытой Шкамордой дело разрослось и сделалось весьма почтенным и солидным….Мне вспоминается неутомимая труженица с благородной душой: Шкаморда – мать халтуры».[8]