От Пантюхина Михаила Васильевича

В прошлом номере альманаха мы рассказали о судьбе одного из жителей Гуслицкой деревни Гридино, о Пантюхине М.В. Он провел в сталинских лагерях 18 лет. Там судьба свела его со многими людьми. Сегодня мы представляем лагерные записи Михаила Васильевича. В них рассказы отца Кириака (в монашестве), священника. При проведении миссионерской деятельности на Алтае ему в полном смысле слова пришлось совершать подвиги во имя христианства, быть врачом, спасателем, психологом. Вызывает интерес судьба отца Кириака, камчатского язычника – шамана. При приходе православия на Камчатку, он добровольно окрестился под именем Илья.

В 90-летнем возрасте  Илья (отец Кириак) через Пантюхина слезно просит у священника, крестившего его на Камчатке, прощения за тяжкий грех. Оказывается, он окрестился, для того что-бы надсмеяться над православными таинствами. Священник, крестивший его в то время, уже митрополит Кировоградский и Николаевский Нестор. Митрополит скорее всего тоже познакомился с гусляком в лагерях. Нестор прощает тяжкий грех, говорит о том, что Господь Бог направил Илью по правильному пути и даже сделал служителем Божьим, священником.

Пантюхин М.В. 1950 г.	Митрополит Николаевский и Кировоградский Нестор

 Список из записей, сделанных со слов батюшки Кириака на прииске

«Спокойный» Колымского края

Я лежу на деревянных грязных нарах нашего барака. Болезненный недуг ужасно мучает меня от самого затылка и до пяток. Рядом со мной лежал батюшка Спиридон и о чем-то беседовал с отцами Леонидом и Павлином. Время рабочее – в бараке несколько инвалидов и стариков. Ко мне, по обыкновению, обращается Спиридон со словами:  «Михаил Васильевич, у тебя хороший слух – слушай, как опять поет на своем туземном языке наш Кириак».

Кириак лежал на противоположных нарах и, устремив свой взор в потолок, вернее на второй ярус нар, пел что-то на своем туземном языке. По мелодии я признал, что он должен петь что-то церковное. Но сколько я не старался уловить слова, мне ничего не было понятно. Мелодия напомнила мне церковное песнопение, которое обычно, бывало, в детстве мне приходилось с умилением самому петь альтом в своей церкви в начале утрени. Я часто до  этого слушал эту мелодию из уст батюшки Кириака, и она всегда очень удручающе действовала на мою психику, и будто напоминала мне многое, много хорошего и возвышенно-любезного душе моей. Она, эта торжественная мелодия, всегда будит во мне воспоминания из моего детства, когда я так любил ранним утром бывать в нашем деревенском деревянном храме вместе со своею крестною - старушкой.

Отец Спиридон, как и другие мои здешние учителя и наставники, почему-то не любил обращаться к батюшке Кириаку. Надо как-нибудь спросить их, почему это они брезгуют общаться с Кириаком. Возможно потому, что он туземец, камчадал. Но ведь и он, как мне и им всем известно, такой же христианин, и он, как и они, из сословия монахов. Батюшка Спиридон велел мне подойти к Кириаку и спросить, о чем он поет, какие это слова он придумал на эту величественную мелодию. Превозмогая чувство боли, я приподнялся со своего ложа и при помощи костылей подошел к Кириаку.

«Батюшка, – проговорил я, – что за песнопение ты всегда мурлыкаешь себе под нос? Мелодия мне знакома, а вот слова никак не пойму». «Это я пою великий псалом «Благослови душе моя Господа». Господи Боже мой, – при этом он размашисто перекрестился, – возвеличился еси зело». «Но у тебя другие слова, мне не понятные» – проговорил я. «Да, ответил он, – я пою так: Е тыным Каанды алка. Е каан Кудаим, Суреенду улу Сен сден». Ты, Миша, любишь все записывать, что тебе говорят другие. Часто и мои слова записываешь себе на бумагу. Вот и эти слова запиши, может, когда будешь про нашу теперешнюю жизнь писать, вот и припомнишь меня, недостойного. Это я пою, как когда-то пели на Алтае такие же дети гор, каким и я есть от рождения. Этот псалом очень благолепен. В нем поется: «Тулар аралап сулар агат. Тулар бажинда сулар турат. Е каанд пудургенин кайкылу». Это по вашему, по русскому, так: «Посреди гор пройдут воды. На горах станут воды. Дивны дела твои Господи». А я и от рождения, и по жизни своей считаю себя человеком гор и рек. Я родился в горах и посреди рек, и почти всю жизнь прожил в горах и посреди рек. И даже вот в заключении живу в горах и посреди рек. Поэтому я и люблю петь «Турал аралап сулар агат», а по русскому: «Посреди гор пройдут воды».

При этом он опять набожно и размашисто перекрестился и проговорил: «Э ончозын иайаган каан, саа алкыш иессин». Обращаясь ко мне: «По вашему это так: «Слава ти, Господи, сотворившему вся». Ступай, возьми свой карандаш и бумагу и запиши все это точно, буква в букву, дабы в случае, если когда будет сие читать знаток, не надсмеялся на неправильную запись». Мне не хотелось записывать непонятное, да и к чему? Но чтобы не обидеть этого дивного безбородого и гологолового старца, я проковылял к своей постели, извлек из-под подушки, – если только можно так назвать вещевой мешок с разными рваными вонючими тряпками, – огрызок карандаша и разноцветные листы бумаги, вернулся к нему и попросил его вновь повторить то, что от него услышал. Я, ради точности, записывал по буквам. И раздельно, так, как велел он сам.

Я очень люблю рассказы этого иноплеменного Кириака. В противоположность моим старцам Спиридону, Леониду, Мине, Паисию, он в своих рассказах очень любит и умеет рисовать во всех естественных красках природу – небо, движение воздуха, горы, реки, озера, солнце, звезды. Поистине, я считаю его дитятей природы, тогда как четыре моих познавательных столпа – Спиридон и иже с ним, всегда говорят только о сухих фактах из церковной истории или сухие богословские назидания. Хотя у меня уже есть несколько записанных его рассказов, но, чувствуя, как Кириаку хочется перед кем-либо в беседе отвести душу, я попросил еще что-либо рассказать из своих приключений. Он обиделся на это мое выражение и, как бы с огорчением проговорил: «Михаил, никогда в жизни я не искал приключений. Я только творил одни праведные деяния. Я могу рассказать тебе еще об одном своем деянии и хочу, чтобы ты записал его. Я очень люблю, когда ты записываешь слова мои, ибо сие есть своего рода тщеславие. Может быть, это и грех будет мне, но зато я хорошо знаю, будет тебе благоденствие».

«Алтайцы любили меня больше, чем других миссионеров из русских потому, что я по своей наружности сам похожу на них.

Бывало, сижу я с ними около юрты, и всем нам тепло от солнышка. Сидят они, окружив меня, и покуривают свои глиняные трубки. Русские купцы научили их и трубки курить и вино пить. Тяжело было смотреть на все эти их недостойные похоти. Я им, обыкновенно, рассказываю о чем-нибудь из Евангелия. Любили они слушать мои рассказы. Надо тебе сказать, что у меня были многие церковные книги на алтайском языке. Их переводил с русского Высокопреосвященнейший владыка Макарий, проживший среди алтайцев много, много лет, с самых юношеских лет и до старости, до архиерейского чина. У меня была его книга «Священная история Нового Завета» на алтайском языке, им переведенная, алтайско-русский букварь и много его проповедей. Я когда-нибудь все это запишу тебе. А теперь расскажу сказку-быль.

И вот сижу среди человек 20 алтайцев и рассказываю о жизни Христа на земле. «Абыз, - это они так называли русских священников-миссионеров, - ты вот что скажи, абыз, ваш Христос велел умирать за других людей, и вы слушаете этого своего Христа. А вот ты, абыз, умер бы за меня?»

Я ответил, что, если бы эта моя смерть принесла тебе пользу, то я бы умер за тебя.  

И вот, Михайла, получилось так, что через этого самого алтайца мне пришлось вскоре чуть ли не отдать Богу свою душу. А было это так: мой стан простирался на сотни верст. И вот уже холодной осенью Бог привел меня опять к берегам Телецкого озера. Помню хорошо, что был уже вечер. Поднялся сильный и холодный ветер. До костей пронизал он меня, а до жилища моего надо было ехать еще верст 15-ть. И вот я решил переночевать здесь у Элески. Это так звали того самого алтайца, который летом задал мне этот самый каверзный вопрос. Подъехал к аилу. Элеска принял меня хорошо, стал угощать пищей. Но я заметил, что не вижу его сына. Спросил его, а где же Нурке, это так сына звали.

«Мой Нурке теперь пропадет, – ответил грустно Элеска. – Он еще днем поплыл на озеро, а слушай, как вьюга воет. На озере теперь поднялась буря. Тяжело в такую бурю плыть по нему. А мой Нурке слабый, не справиться ему с бурей. Потонет со всей лодкой».

На глазах Элески блеснули слезы. Как только мог, стал я успокаивать несчастного отца, который хлопотал, угощая меня горячим чаем.

Отдохнув после угощения минут десять, я оделся и вышел на берег, где росли толстые ели. Берег был скалистый, но, несмотря на сильный ветер, я взобрался на самую маленькую скалу и стал смотреть на озеро. Оно было страшное своими разбушевавшимися большими темными волнами. Эти волны глухо ударялись о скалистый берег, и слышно было, что будто какой-то неведомый чудовищный зверь глухо стонет в этих черных водах. Я с большим трепетом думал о мальчике Нурке, где-то теперь мучавшемся в своей маленькой лодочке в черных волнах этого озера. Ты, Михайла, не знаешь этого озера, но я скажу, что оно, наверно, так же не имеет дна, как и Байкал.

Мне представлялось, что теперь уже мальчик утонул, или что он в своей беспомощности барахтается в ледяной воде и напрасно зовет кого-либо о спасении.

Ко мне подошел Элеска и вместе со мной стал смотреть на озеро.

«Зябко, абыз, зябко! Иди, ступай в юрту. Зачем здесь стоишь», – проговорил Элеска, и стал тянуть меня назад.

Но я продолжал задумчиво смотреть в темные воды бушующего озера. И спустя несколько минут я увидел на огромной белой волне что-то темное, и как мне показалось, продолговатое.

«Смотри, смотри!» – проговорил я, указывая рукой на это черное продолговатое пятнышко. Но волна опустилась, и пятнышко исчезло. Но потом это пятнышко опять приподнялось уже на другой волне. Элеска своими привыкшими глазами тоже увидел это пятнышко.

«Это лодка, это мой Нурке на ней плывет», чуть-чуть не прокричал он. Оставив меня одного, Элеска опрометью побежал к юртам созывать соседей, которые тут же повыбегали из своих юрт и подбежали ко мне. Буря настолько сильно усилилась, что срывала с голов шапки, готова была содрать одежды. Она гоняла по воздуху и капли дождя, и комочки- снежинки. Около леса образовалась толпа мужчин человек 20, все смотрели вдаль, на озеро, крича по-своему о том, как и чем надо помочь Нурке.

Но вот до всех нас ветер донес крик: «Абам, Абам!» - это кричал Нурке, призывая к себе на помощь отца, который стоял в беспомощности около меня и с плачем кричал: «Нурке, Нурке, мой бедный мальчик, сын мой…» Забегал он, не зная, как и чем помочь своему сыну. Затем упал на землю и судорожных конвульсиях забился, возглашая громко «болам, болам» - что значит «милый мой!»

Я стоял и с содрогающимся от тяжести сердцем смотрел на эту ужасную картину. Я стоял и усиленно обдумывал, каким способом я могу помочь спастись этому несчастному молодому Нурке, и этим спасением обрадовать несчастного отца его. В моей голове назойливо кричал вопрос Элески, с каким он полгода назад обратился ко мне: «Ваш Христос велел умирать за других, а вот ты, абыз, умер бы за меня?»  Да, я должен, я обязан во имя Христа, во имя распространения и насаждения среди этих людей веры в него, моего Бога, сейчас же принять решение, если и не спасти этого утопающего юношу, то, в другом случае, самому умереть в бушующих волнах ради спасения его, ибо я помню ответ свой: «если эта моя смерть принесет тебе пользу, то я умру за тебя».

Медлить с решением было некогда, ибо лодка с Нурке хотя и медленно, но подплывала с гребня одной волны на другую к скалистому берегу, и если она подплывет совсем близко, то прибойной волной ее бросит о скалистый берег и разобьет вместе с юношей.

Я повернулся к бестолково кричащим алтайцам и крикнул: все сейчас же бегите к своим юртам и каждый несите сюда все веревки, какие только у кого есть. Я хорошо говорил по-алтайски, поэтому меня сразу все поняли. Обезумевшему Элеске я строго приказал прекратить причитания, а быстрее бежать в юрту и разжечь хороший костер. Имея в виду, что мне и Нурке в юрте потребуется хороший воздух, я приказал открыть для прохода дыма отверстие. Но Элеска, поднявшись, вместо того, чтобы немедленно бежать в юрту и выполнить мое приказание, стал спрашивать меня, что я хочу делать. Я ответил, что мой Бог Иисус Христос велел мне умирать за Нурке, чтобы спасти его, поэтому я сейчас же возьму веревки и поплыву к нему спасать. С помощью своего Христа я вместе с концом веревки доплыву до него, там обвяжу его веревкой, а люди с берега будут тянуть другим концом веревки на берег и вытащат. А я так доплыву.

Надо сказать, Михайла, что плавал я очень хорошо, как рыба, как альбатрос. Лишь бы веревок хватило, добавил я, с нетерпением продолжая смотреть на лодку, подобно перышку, то поднимавшуюся на гребень волны, то опускающуюся, как бы в бездну. До нас по-прежнему доносился отчаянный, душу раздирающий не то крик, не то стон Нурке.

Люди уже стали подносить веревки, но Элеска, упав предо мною, заговорил с плачем: «Вода очень холодная, а ты, абыз, мой гость… Ты умрешь, погибнешь. Я не пущу тебя. Ты мой гость».

Я строго проговорил: «Я уже говорил тебе, Элеска, что мой Христос велел отдавать свою жизнь за других. И он обязательно поможет мне».

«Ну, ты камлай (молись) своему Кудаю, – так алтайцы называли нашего Христа, –  а я побегу в юрту и буду сам камлать Каранеме и Курюмесу», – это одни из алтайских злых духов языческих богов. И Элеска со стоном убежал в юрту, так что я даже не успел возразить ему, чтобы он молился нашему Христу, а не своим богам –  Каранеме и Курюмесу.

Я быстро связал концами все принесенные веревки, снял с себя верхнюю одежду и сапоги, схватил рукою за один конец веревку, приказав стоявшим алтайцам держать за второй конец ее, а сам бросился в темную бурлящую воду. Ледяной холод ожег меня, но я не обращая внимания, со словами «Господи Иисусе Христе, помоги мне», усиленно поплыл к лодке. Не знаю, сколько времени пришлось мне бороться с волнами бушующего озера. Немного спустя я уже не чувствовал леденящего холода. Мысль неотвязная о спасении юноши прогнала от меня и чувство холода, и чувство собственной гибели и представление о времени. Моя камчатская опытность владеть собою в самых тяжелых случаях помогла мне благополучно доплыть до лодки. Я притянул к себе аршина три веревки и бросил ее в лодку, крикнув Нурке, чтобы он быстро обвязал ее свою грудь. Юноша понял, что именно в этом все его спасение. Собрав все свои силенки, он послушно выполнил мой приказ. Напрягая свои упавшие в борьбе с водою силы, я натянул веревку с берега к себе. По этому люди на берегу должны были понять, что им надо общими усилиями вытаскивать веревку на берег. Тьма была кромешная, так что мне не было видно стоявших на берегу алтайцев, но я почувствовал, что они стали притягивать веревку к берегу, так как лодка с юношей быстро стала отходить от меня. Я поплыл обратно к берегу. Обессиленный, я бесчувственными руками, наконец, ухватился за каменистый берег и, напрягая все свои оставшиеся силы, вылез на высоту, где с криками меня окружили радостные алтайцы. От них я узнал, что Нурке уже находится у отца в юрте. Я так же, немедля ни минуты, бросился бежать к радостному Элеске в юрту, где жарко горел веселый костер. Быстро сняв с себя все мокрое, успевшее уже обледенеть одеяние, я натер все свое тело спиртом и надел на себя сухую одежду старика Элески. Только после этого мы с Нурке стали пить горячий чай.

Элеска не знал за кем лучше ухаживать, то ли за мною, то ли за сыном, мне казалось в эти минуты, что ему оба мы были дороги в равной степени. Когда мы напились чаю, и пришли в свое обычное состояние, Элеска усевшись около меня, обратился ко мне с такими словами:

«Абыз, я хочу сказать тебе, что я люблю твоего Кудая, твоего Христа. Сегодня я узнал, что у нас, у алтайцев, нет такого бога, какой есть у тебя. Наш Кудай хочет мяса, крови, а твой велит спасать и за других умирать. Я хочу, и Нурке хочет, и моя жена Ирлен слушаться твоего Христа и, все мы хотим креститься, как ты крестил семью Кургая». Радостные и благодарные слезы блестели на старых глазах Элески, а Нурке, сидя тут же около нас раскрасневшийся, весь сиял в лице и радовался тому, что услышал от своего старого отца.

Через несколько дней этот мой друг Элеска вместе с женою и счастливым сыном при крещении на вопрос: «сочетаешься ли Христу?» радостно три раза отвечали мне: «Радостно сочетаюся истинному Богу Иисусу Христу».

Это было истинное приобретение церкви Христовой, и я с большим благоговением благословил их на новый для них христианский жизненный путь. После них в этом же самом аиле мною было крещено еще четыре семьи, несмотря на злобное сопротивление этому здешнего Кама, которого, как помню, звали Аласом.

Вот так настоящими делами, но не одними словами, приходилось мне и многим другим миссионерам насаждать Веру Христову посреди язычников. И этому своему положению, этой своей жизни, часто рискованной для себя, я всегда благодарил Творца и Бога моего, которого когда-то на родной мне дикой Камчатке дал мне мой духовный отец Нестор, да помянет Господь Бог его во царствии своем, если он еще жив, а если умер, то пусть даст ему свое небесное царствие в сонме избранных праведных своих».

Я спросил его пояснить мне, а кто такой был Макарий, книги которого он упоминал в своем рассказе. Но он ответил, что для этого выберет другой день, если будет здоровье. Прочитал своим друзьям, и им очень понравилось. 

«Список с записей, сделанных мною бесед,

происходивших 21-го ноября 1947 года на Колыме. День Михаила Архангела»

«Минимальная температура 56˚» (Примечание автора)

Не хочется выходить из барака даже «до ветру», такая сильная метель на улице. Утром во время развода не вышло на работу человек двести, это от трех тысяч, находящихся на лагпункте. До одиннадцати часов дня надзиратели не давали нам, инвалидам, покоя, то и дело прибегали как Малюты Скуратовы в барак – не забежал ли и не спрятался ли у нас под нарами отказчик какой.

Тяжело смотреть на эти «причудливые» до ужаса картины житья отверженных. Нам – инвалидам и старикам – необходимы уединение и душевный покой – а тут, – что главнее для нас – не дают физического покоя. Несмотря на крайне тяжелые наши немощи, почти каждодневно нас, как здоровых, штудируют по пять-шесть раз вставать на поверку, так как душевно неуклюжие и малограмотные надзиратели никак не могут пересчитать оставшихся в зоне заключенных с одного-двух раз. Отказчики скрываются кто где может, иной раз схоронятся так, что и весь день не найдут, вечером сам явится за ужином. Не сходится у них списочный состав.

А то возьмут, да и выгонят всех до одного  на площадь лагпункта, где лучше пересчитать и легче отказчика найти. А это значит и в 50-градусный мороз, и в бешеную пургу приходится висеть на своих деревянных костылях и коченеть чуть ли не до потери сознания. Не можешь стоять, садись или, хочешь, ложись на снег. У инвалидов и стариков, как правило, нет ни рукавиц, ни шапок, ни теплой обуви. Если кто и сошьет себе из набранного тряпья что-либо подобное, то все равно не пойдет ему на пользу – здоровые зеки узнают, обязательно или отнимут, или украдут, а нарядчик или надзиратель узнает, то при первой же нужде одеть промотавшегося отказчика, обязательно отберет.

Но я и мои друзья  – Спиридон, Симеон, Леонид, Паисий, Никифор, Кириак, Рафаил и другие, все же избавлены от того и другого. Воры – распорядители лагерного мира и житья запретили строго работягам прикасаться до нас и шмотей наших, а нарядчик и надзиратели так же, сцепя зубы, терпят к нам какое-то невольное уважение. За последние два месяца нашу «апостольскую десятку» даже перестали во время «генеральных» поверок выгонять на площадь – так наш «десяток» целиком и считают в бараке.

  С утра, перед завтраком, или как здесь принято говорить, перед «баландой», мои все друзья поздравили меня со Днем моего Ангела-Хранителя. Добрый мой Иван Павлович еще за неделю до этого принес цыбик хорошего чая и с полфунта сахарных крошек. Вытряхивал мешки в кухонном складе, ну и собрал все эти отходы вместе с мусором. 

Как только стукнули в железку отбой об окончании поверки, вся наша «семья» заняла двое нар – справлять «бал» в честь дня моего Ангела. Иван Павлович принес ведро кипятку, заварили хороший чай. Место для хлеба застелили белой тряпицей. Отец Спиридон прочитал положенные молитвы, после которых все с благоговением принялись за чаепитие. Иван Павлович пожертвовал на всех «пирующих» свою хлебную пайку. Все сидели, поджав под себя ноги, а я, по болезни, лежал, поднимая голову только тогда, когда надо было поднести к губам консервную банку с ароматным чаем. Отец Леонид рассказал нам о смысле Собора Небесных Бесплотных Сил, воплотителем которых, по его словам, и является мой Ангел-Хранитель Михаил Архангел. Я попросил батюшку Леонида сказать о постах. «Да, сын мой, - проговорил он, - через неделю начнется Рождественский пост, но пусть не смущает он тебя, ибо твои телесные немощи таково велики, что святая церковь наша разрешает таковым людям воздерживать себя от соблюдения даже Великого Поста». И обратившись к Спиридону, сказал: «Отец Архимандрит, Вы, кажется, как-то говорили сказанные посему митрополитом Филаретом  слова. Я помню только шестьдесят девятое правило апостольское».

«Хорошо помню сказанное сим святителем Московским, –  проговорил Спиридон. – Пусть Михаил запишет их». Я приготовился писать, подумав про себя: «как Господь сделал хорошо, что надоумил меня в свое время научиться стенографии! Правильно, что никакие знания не отягощают плеч, но всегда при нужде помогают». Вот что записал я:

«Не должно возлагать на себя поста, превышающего телесные силы. Для немощных телом, по апостольскому 69 правилу дозволительно облегчение поста, и это очень справедливо, так как телесная немощь сама по себе представляется тем, что ищется постом, именно: укрощение телесных прихотей и страстей. Немощному телом не надо усмирять свою плоть постом, а наоборот, надо свое немощное тело поддерживать пищей и врачеванием для того, чтобы оно не сделалось совсем неспособным служить душе, находящейся в нем». А о преподобном Макарии  Великом, жившем в четвертом веке в Египте, так говорится: «как-то сатана говорит ему: Макарий, ты намного сильнее меня, а я слабее тебя. Ты вот постишься, а я совсем ничего не ем. Ты мало спишь, а я вот совсем не сплю. Но одним ты побеждаешь меня во много раз. Макарий спросил: чем побеждаю я тебя, сатана? А сатана и ответил ему: смирением своим ты побеждаешь меня, а не постом и бодрствованием».

Пропускаем несколько страниц, где священнослужители делятся своими воспоминаниями о Святителе Тихоне Задонском, преосвященном Варнаве, Иоанне Восторгове, Никоне Вологодском, архимандрите Макарии Гневушове. Прим редакции.

«В этом отношении благодатно провел свою жизнь наш отец Кириак, –  вставил свое слово Спиридон, очевидно обсуждаемая тема не очень-то была по душе ему, и он, по-видимому, сделал попытку переменить разговор на другую, более мягкую и деликатную тему, –  наш Кириак действительно чист душою и помыслами как светозарный Ангел Божий. Всю свою жизнь провел посреди первозданной природы Божией и среди людей, далеких даже в мыслях своих о чем-либо корыстном и злобном. Верно говорю я, отец Кириак?»

«Да, отцы мои святые, –  тихо проговорил Кириак, –  не привел Господь меня жить в шумных столицах и многолюдных монастырях и святых обителях. Да и мало помню я, что когда-либо имел у себя деньги какие. Как-то с Божьей помощью обходился без оных.

Часто вот слушаю я беседы ваши, да и сейчас вот удостоился такого же слушанья. Мне просто неправдоподобным представляется, что монах архимандрит столь кощунственные деяния мог совершать. Ну, там отец Иоанн  –  это уж туда-сюда, терпимо, потому что он из белого духовенства, да, поди, семья у него была большая, вот она и тянула его ко всему земному. Ему по нужде приходилось нести служение за сребреники да златицы. Конечно, нельзя сказать, он служил Богу, поелику Богу не служат ради таковых, а служат ради всепоглощающей любви к Нему при сохранении в надлежащей чистоте духа своего. Как рабочие здесь на Колыме в карьере или в шахте работают и трудятся ради сохранения во здравии телес своих, так и отец Иоанн, по моим мыслям, работал на ниве Божией ради того, дабы себя и детишек своих сохранить в здоровом теле и при всех мирских благах. Это была его святая обязанность, заповеданная Господом. Никогда не буду за это осуждать отца Иоанна. Но вот я никак не возьму себе в толк, зачем мне, монаху, нужны были деньги? Зачем черноризцы упиваются мирской суетностью, коль они сами доброжелательно и доброхотно отрешились ото всего мирского пред святым Евангелием и Христом за нас распятого?

Я скажу про себя, что деньги мне совсем не требовались ни тогда, когда я в Казани жил и учился на миссионера, ни тогда, когда я в Алтае проповедовал имя и учение Господа моего Иисуса Христа. Даже в Корее и в Японии и в Китае мне не нужны были деньги. И вот здесь за колючей проволокой второй год живу вместе с вами, отцы мои, но никогда не держал в своих ладонях даже лепты одной.

Я всегда старался пробираться в самые отдаленные и глухие места, где еще жили одни язычники. А таким далеким местом считалась Чулушманская долина, это за большим Телецким озером. Правда, в самой этой долине, когда я приехал туда, был уже небольшой монастырь, построенный еще Макарием, который в этот самый год был уже Томским Архиепископом, а всего управлял этой епархией уже лет с двадцать до этого. Ведь этот Макарий еще юношей приехал на Алтай миссионером, как и я юношей».

«Это ты, отец Кириак, говоришь о Высокопреосвященнейшем Макарии, который перед революцией был Московским митрополитом и священноархимандритом нашей Святотроицкой Сергиевой Лавры?» – cпросил Леонид. «Он был таковым перед митрополитом Тихоном».

«Это верно ты, отец Леонид, говоришь, Да, отче, впоследствии он был таковым перед митрополитом Тихоном. Спустя не более двух лет моей жизни на Алтае, его на постоянно вызвали управлять Московской кафедрой»,  – ответил Кириак. – «А почему так получилось, я не знаю, но знаю только, что Владыка с большой грустью расставался со своею сибирской паствой – не хотелось ему покидать инородцев. Хорошо помню день прощания с ним, когда он со слезами на глазах в Бийске прощался со всеми нами, говоря нам плачущим голосом с грустью, что не хочется ему  расставаться со своею Сибирскою паствою. Ведь ему тогда было больше семидесяти лет, ну а мне  –  тридцать три …»

«Его назначили на Московскую кафедру на место Владыки Владимира, а Владимира назначили  на нашу Петербургскую вдовствующую после кончины Владыки Антония кафедру.  Это было за четыре года до революции и за год или полтора до Германской войны», – пояснил  любивший точность Паисий.

Отец Кириак молчал, ожидая, по-видимому, не вставит ли еще кто своих дополнений к справкам о Владыке Макарии. Но все молчали, и он продолжил свой рассказ.

«Но я обошел эту Чулушманскую долину и, можно сказать, по одним медвежьим следам набрел на реку Копши. Долго бродил я по берегу этой реки в поисках алтайских стойбищ. Через дня полтора набрел я на несколько юрт. Народ оказался очень добрый, но зато намного суеверней того, который живет ближе к Телецкому озеру в Чулушманской долине. Суеверный и чрезмерно нечистоплотный. Как бы сильно грязной посуда не была, мыть никогда не станут. Запрещено – счастья не будет в юрте, если мыть посуду. Если из-под молока мыть посуду, значит, считают, что у скотины молока не будет.

Еще у них такое есть суеверие. Накладывают на вершину горы какой-нибудь веток и сучьев с деревьев, чтобы кто проезжал мимо, то обязательно кланялся этой куче из ветвей, да еще обязательно должен положить волос с лошади или с какого скота. А ежели не положит кто какого дара на эти сучки, то, по их поверью, тому обязательно будет плохо.

И вот, не дойдя шагов тридцать до первой юрты, меня встретила женщина, встретила, по обычаю, очень даже приветливо. Она поклонилась мне низким поклоном и, к моему удивлению прямо пригласила меня к себе в юрту. Я понял, что эта инородка, быть может, никогда в глаза не видевшая чужих людей, кроме живущих в этом аиле, приняла меня за заблудившегося путника. Надо сказать вам, отцы мои, что я по своей внешности очень похожу и на алтайцев, и на якутов, и на бурят – вы это сами видите. «Входи, входи, дорогой гость, вот эта юрта моя, и я в ней хозяйка». Я поблагодарил её и вошел в юрту. Женщина оказалась словоохотливой. «Мужа-то моего нет дома – он уехал в Бийск. А это вот мой боламчик, – сын, значит, пояснил Кириак, – а еще у меня есть дочка Костьа, а у дочки есть подруга – тоже Костьа, она с ней ушла цветы рвать, да коров пасти».

Проговорив женщине «Спаси тебя Христос за ласковый привет», присел на что-то подобное ящику, расстегнув свою стеганую рясу, и она увидела на моей груди наперстный крест. Женщина сильно удивилась, увидев его на моей груди, и спросила меня:

«Ты умеешь рассказывать про Кудая Христа?»

«Да, добрая хозяйка, я только тем и занимаюсь, что хожу по всему Алтаю и рассказываю про Великого Кудая Христа. А тебе кто еще рассказывал про него?» –  спросил я, доставая из кармана рясы кусочек сахару, и нагнувшись над её боламчиком, дал его ему в руки. Мальчик хорошо заулыбался и с наслаждением стал сосать сахар. Женщина душевно поблагодарила меня за гостинец для сына, но я заметил, как быстро изменилось её лицо, и она сделалась грустной.

«У нас здесь в аиле очень, очень хорошо. И было бы еще очень больше хорошо, но вся беда в том, что здесь с нами в своей юрте живет Кам Кагыр». Кам это значит Шаман.

Я насторожился, так как, по правде сказать, мне не хотелось проживать рядом с Камом, ибо от этих алтайских жрецов нам, миссионерам, всегда можно было ожидать очень больших бед. Но все же постарался сдержать себя и не выказать перед этой женщиной ни своего страха, ни своего неудобного смущения, продолжая слушать, что она будет говорить дальше.

«Вот сегодня здесь все спокойно, тихо, а то ведь ни днем, ни ночью нам спокою нет от криков. Понаедут к нему с разных аилов для камланья. Лошади ржут, ведь он мучает их. Стучит в свой бубен, кричит, скачет, прыгает. И до того измучит лошадей и себя, что потом как мертвый валяется дня два-три. Сегодня он спит спокойно у нас, а только вчера всю ночь камлал. Дочка у него есть, как и у меня Костьа. Плохенькая, она у него шибко больная. Вот над своей родной дочкой он никак не может камлать, не вылечит её, а уж как он шибко любит её, как шибко любит!» – закончила женщина.

В это время в юрту вбежала веселая девочка лет двенадцати. Она хотела о чем-то громко сказать своей матери, но неожиданно увидев чужого человека, понурила головку с гладко причесанными, черными, как воронье крыло, волосами, и смолкла. Мать, поняв причину ее смущения, ласково проговорила: «да не пужайся, доченька, это хороший дядя, он пришел лечить твою подружку. Где ты оставила ее, почему ее с тобой вместе нет?»

Девочка враз посмелела, на ее плоском, широком личике вновь появилось радостное довольное выражение. Ее детское любопытство рассмотреть чужого дядю заставило устремить черные, как уголь, глазки в мою сторону. Она ответила матери: «мама, ей очень, очень плохо и она все по дороге отдыхать садилась. Но она сейчас придет к нам. К себе в юрту она боится идти, говорит, там кара-неме –  злые духи – мучают ее отца, и ей страшно смотреть, как ее отец мучается, валяясь на полу. Она скоро, скоро придет. Ей тяжело было нести нарванные цветы, и я взяла их у нее и принесла вместе со своими».

Женщина, видимо, была очень довольна своею шустрою, говорливой и здоровой дочкой, стала говорить мне, какая у нее добрая и отзывчивая девочка, какая она у нее работящая и способная на все дела, что она хорошо пасет и даже доит коров, каковых у нее двадцать штук. Я сидел и внимательно рассматривал бедную внутренность юрты, девочку, люльку с грудным ребенком.

«Тяжело мне было бы одной без доченьки со своим большим хозяйством. То соль надо растереть, то ячмень надо растолочь на похлебку. И что же я такая неразумная, совсем сбилась с толку, рассказываю своему дорогому гостю побасенки и забыла, что гостя сперва надо накормить и напоить, а там и отдохнуть с дороги надо ему». Это она обо мне заботилась. Она вышла из юрты, сказав дочке покачать ребенка, когда он заплачет, а пока велела ей растолочь ячменя. « А я пойду для гостя огонь разводить, хочу чаю сделать ему».   

Только она вышла, как в юрту вошла бледненькая, худенькая телом, шейкой, ручками и ножками девочка, которая, так же, увидев меня, оробела. Но теперь уже дочь хозяйки, увидев смущение своей милой подружки, проговорила: «Не бойся, Костьа, этот дядя - моей мамы дорогой гость, и Мама сказала, что он пришел вылечить тебя».

Я ласково попросил эту бедную девочку подойти ко мне. Она, по-видимому, действительно поверила детским сердцем, что этот чужой, но как ей, вероятно, показалось, очень добрый дядя, пришел для того, чтобы вылечить ее от болезненного недуга. Осторожно, как бы боясь упасть или оступиться, подошла ко мне. Я легонько прижал ее хрупкое тельце к своей груди, на которой она также увидела изображение белого блестящего серебряного креста на такой же цепи.

«Как тебя зовут, доченька?» –  тихо спросил я, ласково гладя правой рукою ее жесткие черные волосы, тоненькими косичками спадавшие на ее угловатые плечики.

«Костьа, –  тихо ответила она, уже сама, прижимаясь к моему плечу, в то же время, продолжая внимательно рассматривать крест на моей груди. –  А ты, абыз, будешь лечить меня этим?» –  указав тоненьким желтым пальчиком на крест, спросила девочка.

«Да, да, доченька моя милая, этим вот самым изображением моего Кудая Христа я буду лечить тебя и я обязательно тебя вылечу», – уверенным тоном ответил я этому несчастному ребенку.

«Но тебе не вылечить меня, добрый дядя, –  безнадежным тоном взрослого и умного человека проговорила девочка. - Мой отец сказал мне, что мне осталось немного прожить, и что скоро ак-наме, – это добрые духи алтайской религии, - возьмут мою душу из моего тела и отнесут туда, - она подняла глаза вверх к небу, – к солнцу и к звездам»…  Девочка, было, замолкла, посмотрела на свою стоящую у люльки подружку, как бы вопрошая ее, а можно ли, мол, мне еще что-то сказать. Потом опять обратилась ко мне и, прямо в мое лицо устремив свой жгучий взгляд, печально, чуть ли не со слезами, проговорила: «А мне не хочется, чтобы отцовы ак-неме отнесли мою душу к солнцу и звездам. Мне хочется, чтобы меня отнесли к Кудаю Христу».

Я был удивлен, услышав в этой юрте имя моего Бога. Я был убежден, что забрался в такое отдаленное место, где еще ни один человек не слышал о нашем Господе Иисусе Христе. И вдруг, о радость, имя своего Бога я слышу из уст этой маленькой, больной девочки, которая к тому же является дочерью Кама-шамана. Кто же из моих братий принес сюда, в эту далекую глушь имя моего Бога? – подумал, было, я. Но, решив, что над этим теперь не время разбираться, я продолжал беседовать с детьми.

«Нет, нет, доченька, тебя мой Кудай Христос еще здоровою сделает, а потом ты будешь хорошо жить, долго, долго проживешь, а потом уже мой Кудай Христос возьмет свою душе к себе. Но для этого надо тебе обязательно слушаться меня и делать то, что я велю тебе». И я начал рассказывать обеим девочкам о жизни Иисуса Христа не земле, о том, как Он любил и благословлял детей, как Он лечил больных, воскрешал мертвых, и как за это злые люди возненавидели Его, схватили и распяли вот на таком, только на большом, деревянном кресте. Как Он воскрес из мертвых и вознесся на небо.

С большим вниманием слушали этот мой рассказ дети. Мне казалось, что они даже не заметили, как в юрту вошла хозяйка с кипящим чайником чая. Но увидев, что я слишком серьезно рассказываю детям и поняв, что это что-то весьма важное, хозяйка тихо, без стука, поставила чайник, и не проронив ни слова, с вниманием сама стала слушать. После того, как я вкратце рассказал все детям о Христе, я сказал прилепившейся к моему плечу больной девочке: «Только для того, чтобы тебе вылечиться от болезни, и чтобы потом тебя взял к себе мой Кудай Христос, для этого надо, чтобы я крестил тебя в воде, в какой-нибудь мелкой речке».

Хозяйка, по-видимому, уже поняла весь смысл этих моих слов и сказала, что уже перед этим говорила мне, что эта девочка – дочь Кама, и что поэтому отец ни за что не отдаст ее для крещения. «Он убьет ее, если она окрестится», – заключила женщина и хлопотливо стала угощать меня чаем и сухарями.

Эта бедная больная девочка оказалась очень умная, рассудительная, это я понял из ее глубокомысленного рассуждения, которое я, к своему удивлению, услышал от нее, пока пил горячий чай с сухарями. Конечно, я не могу повторить слово в слово эти ее рассуждения, дело-то ведь было очень давно, но  примерно она говорила так, что, мол, «я убегу от своего отца, чтобы обмануть злых кара-неме и курюмесь, которые ждут около юрты, когда мое тело совсем закоченеет, и из него улетит душа. Пусть на меня злится и кричит отец, но я обязательно хочу любить Кудая Христа и велю облить себя водою в реке, чтобы Он вылечил меня, а когда мое тело будет совсем холодное, чтобы Он мой дух взял к себе. Наши многие боги ничего не умеют делать, они только одну кровь пьют, какую дает им мой отец. Мой отец сам их не любит, а если бы он любил их, то мне рассказывал бы о них. А то никогда не говорит о них мне. И никогда им не дает жертвы за меня. Чужим людям камлает, а за меня никогда не камлает». И она, еще плотнее прижавшись ко мне, страстно проговорила, прямо заглядывая мне в лицо: «Ты кам своего Христа, и я очень шибко, шибко прошу тебя, ты уговори моего отца, чтобы он перестал камлать своим богам, а камлал бы твоему Кудаю Христу. А то он после камланья очень уж страшно спит, это от того, что в это время к нему приходят черные кара-неме и грызут его, поэтому он всегда во сне и кричит, и корчится, как будто его медведи грызут».

Я успокоил ее тем, что сказал, что обязательно буду уговаривать ее отца больше не камлать своим богам, и чтобы он отдал свою больную дочку мне на лечение. Девочка обрадовалась и, отступив от меня, бросилась обнимать свою радостную подружку, которая вместе с матерью внимательно слушала наш разговор.

Я спросил девочку, а давно ли она хворает. Но вместо нее мне пояснила хозяйка юрты, что она захворала только этой весной из-за того, что отец простудил ее. После камланья, когда еще на земле лежал снег, и было холодно, он забыл про очаг, и он погас. Сам-то он уснул в теплой медвежьей шубе, а девочка около очага спала в легкой одежде. А проснулась, было уже так холодно, и угли даже все погасли. Вот тогда она и простудилась.

Вдруг мы услыхали, что около юрты заржали лошади, и послышались громкие голоса мужчин.

«Это приехали к ее отцу для камланья», – встревожено проговорила хозяйка и направилась к выходу из юрты. Я так же вышел вслед за нею. Вслед за мною выбежала испуганная дочка Кама.

Приезжих было три алтайца. Каждый был на своем коне, и у них была еще четвертая лошадь – эту они привели для жертвы богам.

Поздоровавшись с нами, они объяснили, что приехали к Каму для камланья. Больная девочка подбежала ко мне, ухватилась за мою рясу и стала умоляюще упрашивать меня, чтобы я прогнал их. Я объяснил приехавшим, что Кам крепко спит после камланья, к тому же он очень болен. Меня заинтересовало, что за  причина вынудила их ехать для камланья. Они ответили, что в их поселке сильно хворают женщины и дети. Затем они друг пред другом наперебой стали мне доказывать, как хорошо камлает Кам Кагыр, что он шибко умеет камлать и что его любят и слушают боги Эрлик и Ульген!

Напрасно я стал уговаривать их отказаться от камланья, что оно не поможет их больным, что надо молиться моему Кудаю Христу. Они даже и слушать моих слов не захотели, заявив, что Кагыр обязательно выгонит из их аила болезнь, и все будут здоровы. И стали просить дочку Кама сходить в юрту и разбудить отца. Девочка заплакала и отказалась.

Видя, что они не отстают от этой бедной девочки, я выступил пред ними вперед и, показав им свой крест на груди, громко и грозно проговорил: «вот что, дорогие люди, пока я здесь, мой Христос не дозволит проснуться ее отцу для камланья вам. Мой Христос сильнее всех ваших Эрликов и Ульгенов, и он ни за что не даст Кагыру камлать для вас. Езжайте домой, и если хотите, то я могу приехать к вам в аил и вылечить всех ваших женщин и детей».

И алтайцы опять стали уговаривать девочку сходить в юрту и разбудить отца. А когда она наотрез отказалась, они решили пойти сами в юрту и сами разбудить его.

«Напрасно пойдете, – вновь возразил я им, – все равно ее отец больше для вас камлать не будет, потому, что так захотел мой Бог Христос».

Алтайцы, обругав меня, а еще больше обругав девочку, и даже пригрозили ей, что расскажут ее отцу про дружбу со мною, ушли в юрту Кама. Я стал успокаивать трясущуюся как в лихорадке бедную девочку, но тут нас хозяйка позвала в юрту, и мы ушли.

По-видимому, на моем лице было изображено очень сильное волнение, так как, только что я с девочкой вошел в юрту, хозяйка испуганно спросила меня: «дорогой мой гость, ты болеешь, смотри, сам весь трясешься и лицо у тебя больное. Может они шибко побили тебя?» Я успокоил ее, приготовившись сесть на ящик, служивший в юрте вместо сундука и стула. Но добрая хозяйка тут же набросала на пол звериных шкур, подложила в изголовье повыше и, подойдя ко мне, осторожно с нежностью взяла меня за руку и стала упрашивать меня лечь на постель и поспать.

«Не надо тебе шибко мучить себя, – проговорила она. – Ну, и пусть они разбудят его, ну и пусть он им еще покамлает, все равно ведь от этого тебе не будет больно. И лошадей тебе нечего жалеть. А Костьа теперь еще будет жить у нас с моею Костьей. Она еще много дней не пойдет туда».

Я послушался доброй хозяйки и стал снимать с себя рясу, чтобы лечь на постель. Действительно, я чувствовал себя от усталости чрезмерно разбитым. Все мои косточки ныли от долгого пути, а тут еще с этими алтайцами пришлось понервничать, да еще близко к сердцу принял тяжелую участь бедной дочери Кама. Хозяйка взяла ведро и сказала своей дочке, что пойдет доить коров, и ушла. Я перекрестился и коленками уже встал на мягкие шкуры, намереваясь прилечь, как тут же с криком вбегает в юрту хозяйка, гремя пустым ведром.

«Абыз, абыз, кара-неме бегут за ними! – громко закричала мне хозяйка, лицо ее было каким-то страшным от чрезмерного испуга. – Ты не показывайся им, они убьют тебя, их кара-неме выгнали из юрты Кагыра. Вон они бегут сюда страшные, страшные!»

 Действительно, когда хозяйка вбежала в юрту, одновременно с ее криком, я услышал за стенами юрты громкий страшный вопль алтайцев.

«Ты спи, абыз, шибко спи, не иди к ним, они убьют тебя, а я их не пущу в юрту, без моей воли они не посмеют войти ко мне в юрту», – сама не зная зачем, умоляла меня хозяйка. Я уже был на ногах, держа в одной руке свою рясу, намереваясь одеться, как к юрте подбежали алтайцы с воплем: «Абыз, Абыз! Шибко, шибко иди сюда, Кагыр в юрте лежит мертвый!»

Я стоял как очумелый. Громко рыдая, ко мне подбежала больная девочка, и, вцепившись своими ручками в мою руку, закричала: «добрый Абыз, спаси меня от кара-неме! Они придут теперь сюда за мною, чтобы и меня загрызть вместе с отцом. Спаси меня, Абыз!»

«Боже мой, что мне делать?! – думал я в этот момент. – Кого слушаться, кого успокаивать?» То ли хозяйку, глядя на которую, заплакала ее дочка, а тут еще ребенок в люльке заревел что есть мочи. То ли побежать на зов алтайцев, усиленно просящих меня пойти с ними в юрту посмотреть на Кагыра, то ли утешить и успокоить больную дочь Кагыра. А хозяйка, как помешанная, держала меня за руку, – так что я был, с одной стороны, сдерживаем девочкой, с другой – хозяйкой и твердящей одно: «дорогой мой гость, не ходи к ним, теперь злые они, убьют они тебя». Уже не обращая внимания на вопли мужчин, я быстро, как мог, успокоил больную девочку, усадив ее на приготовленную для меня постель, сказав ей, что мой Христос не пустит сюда кара-неме.

«А ты не закрывай его! – наивно упрашивала меня больная. – Чтобы он видел их и не пускал их сюда ко мне». Это означало, чтобы я, если пойду из юрты, не закрывал на груди изображение креста. Я обрадовался этой ее наивной просьбе и сказал, что так и сделаю. Затем успокоил хозяйку, но она проговорила, что не пустит меня одного, что пойдет вместе со мною. «Ну, пойдем, пойдем, добрая моя хозяюшка», – ласково согласился я. Достал из кармана рясы три куска сахару, я раздал их детям, главное теперь надо было успокоить растревожившегося баламчика, который, действительно, моментально успокоился, как только увидел в своих ручонках белый сладкий кусок сахару.

Вместе с хозяйкой вышли из юрты. Алтайцы, перебивая друг друга, затвердили одни и те же слова: «Ой, ой, дорогой Абыз, ты убил нашего Кама! Это ты убил его, чтобы он не камлал нам! Ой, какой он страшный там в юрте сидит! Он, наверно, камлал, в руках у него бубен, и он глядит своими глазами прямо на нас, когда мы подошли к нему. У него изо рта кровь идет! Это ты убил его, Абыз! Ты сам говорил нам, что он больше не будет камлать».

Вот, примерно, такие слова говорили мне алтайцы, а я спокойно стоял посреди них и слушал все эти возгласы. Так продолжалось не более минут десяти. Затем алтайцы стали просить меня пойти вместе с ними в юрту умершего. Я согласился, но попросил свою хозяйку обойти две соседские юрты и сообщить о смерти Кама соседям, ведь надо было что-то предпринимать для похорон Кагыра. Хозяйка быстро побежала оповещать две соседские семьи о случившемся, а я совершенно спокойно в сопровождении трех алтайцев направился в юрту Кагыра. Хорошо запомнилась мне страшная картина, увиденная мною при входе в юрту умершего.  Несколько минут алтайцы не решались входить вместе со мною, боясь, как бы злые духи не растерзали их там. Вошли они лишь тогда, когда я хорошо осмотрел все и уже намеревался выходить на свежий воздух.

Посреди юрты во всем своем шаманском одеянии сидел, скорчившись, иссиня-черный Кагыр. Лицо его было ужасное, по-видимому, он сильно мучился перед смертью! Но, надо сказать о нем истинную правду, что он был глубоко верующим в своих богов, так как в минуту последних вздохов он обращал свои взоры на стоящие неподалеку на каком-то возвышении идольские изображения, сделанные из кости, из дерева, из меди. По форме они походили на человеческие фигуры, но сделаны были без всякого искусства  –  их алтайцы делают сами.

Кагыр, казалось, очень крепко держал в своих скрюченных руках шаманский бубен, это также говорило о том, что он, чувствуя свою смерть, все же не терял своей веры в богов своих и даже при последнем вздохе занимался своеобразной молитвой – камланьем, или же, возможно, ему мерещились образы черных и страшных злых духов, и он просто старался широким бубном закрыть свое лицо от их нападения. С тягостным ощущением на сердце вышел я из юрты на свежий воздух. Алтайцы вышли впереди меня и снова стали бранить меня, что я убил их Кама.

Ну, тут что еще я должен буду рассказать вам, отцы мои святые. Прибежали соседи, двое мужчин и мальчик, сели на лошадей и поехали верст за тридцать в главное стойбище сообщить главарю этой округи о смерти человека. На другой день Кагыра увезли куда-то для похорон, но это произошло уже без меня, так как рано утром я уехал по просьбе приезжих алтайцев в дальний аил для лечения больных.

Но сейчас мне важно сказать вам о том, сколь большое впечатление произвело случившееся с Кагыром на приезжих к нему трех алтайцев. Они ведь воочию убедились, что с их Камом произошло то, о чем я сказал им при первом с ними столкновении, что мой Христос, распятие которого они видели на груди моей, не даст больше камлать Кагыру. Теперь они на деле убедились, что именно так и получилось, как сказал я. Мне было хорошо понятно, что эти три алтайца крепко убеждены в могуществе моего Бога, и что именно Он через меня умертвил их Кама. Я не считал и не считаю это дело слепым случаем, простым совпадением, а считаю воздействием промысла Божия.

«Да, отец Кириак, это произошло только по воле Божией» –  проговорил батюшка Леонид.

«И я считаю и нахожу в этой смерти силу указующего Перста Божьего» – подтвердил профессор Паисий.

«И вот, отцы мои, –  продолжал Кириак, –  алтайцы вспомнили о том, что я говорил им о своем желании поехать вместе с ними в стойбище, чтобы лечить их больных.

Я уже не раз говорил вам, отцы мои, –  продолжал Кириак, – что сам я родился среди шаманистов и на своей Камчатке проживал с ними до 16 лет, пока от русского православного миссионера Аввы Нестора не принял святое крещение и не научился от него первым словам Христовой Истины…» – тут Кириак трижды перекрестился, прошептав про себя какие-то не расслышанные мною слова. Помолчав с полминуты, он глубоко вздохнул, и продолжал: «И надо же было так получиться, что я, будучи по вере православным христианином, меня Господь опять поселил на многие годы жить среди шаманистов…»

«Так восхотел Промысел Божий!» – громко произнес Леонид.

«Но уже для того, чтобы просвещать их темные от язычества души святым учением святого Евангелия» – заключил Кириак. 

«Знал я шаманов и якутских, и алтайских, отцы мои, которые умирали вскоре после камланья. Ведь во время камлания, которое происходит в большой темноте, шаман кричит и вопит что есть силы, он кривляется, прыгает и скачет с большой быстротой, как демон, иногда шаманы даже не щадя себя, порезают себя острыми ножами, бьют себя по животу, по голове, по лицу колотушкой. Одежда шамана вся разукрашена вышитыми рисунками – птицы, рыбы, обшита всякими цветными лентами, а за поясом висят статуи их идолов. Каждый шаман камлает до полного изнеможения, до полного упадка сил, до полной потери сознания, до тех пор, пока из его рта пойдет белая густая пена».

Но тут вставил слово Леонид, вновь упомянув протоирея Восторгова, который, по его мнению, как трутень живет за счет пчел-работниц, так и он жил за счет бескорыстных и верных тружеников безыменных монахов-миссионеров. Но Кириак ответил, «что я и отца Иоанна не осуждаю, ибо я работал на ниве Божьей не ради награды земной, а ради распространения имени Господа Иисуса Христа, ради Веры Православной. А самое главное – ради своей любви к темным язычникам, ибо я  сам 16 лет был таковым и знаю, как тягостно и безрадостно жить без лучезарного света Евангельской истины и Веры Христовой. Из любви к братьям – язычникам я бескорыстно врачевал слепоту их очей духовных, но ни ради мирской похвалы и наград земных.

И я прямо скажу вам, отцы мои, что хотя мы православные люди, и строго осуждали шаманов, а многие из нас даже считали их обманщиками, но шаману жилось очень плохо, очень тяжелые обязанности были у них. Их религия, их вера нам кажутся темной и нелепой. Но я до сего дня никогда не осуждал веру их. Не осуждал потому, что эти темные, не знавшие истинного Бога, народности должны были во что-то или в кого-то верить, ибо, как нам известно, душа человеческая жить без веры в творца не может. Гораздо хуже, в тысячу раз хуже язычников тот человек, который ни в кого не верит, как наши теперешние безбожники, коих мы здесь за решетками зрим многих. Ведь они даже в свою собственную душу не верят. Нам, православным миссионерам, не так-то уж и трудно было доказать разным язычникам и идолопоклонникам суетность и тщетность их верований и истину нашей православной веры.

Я на себе убедился, что из любого язычника, при желании, можно без большого труда сделать христианина. Можно ли осуждать их за язычество, если они никогда ни от кого не слышали о нашем Господе?» – спросил присутствующих слушателей Кириак…

После минутной паузы, Паисий попросил Кириака продолжить свой рассказ.

«Впрочем, - продолжал Кириак, - ежели желаете, я могу рассказать вам обо многих  бескорыстных миссионерах, но только после. А сейчас надо закончить по порядку рассказ, а то, наверное, скоро рабочие придут, наши бедные труженики-мученики».

«Мы не помеха им, и они не помеха нам», - к чему-то пробормотал Симеон, пристально посмотревший на Паисия.

 «Ну, отец Кириак, что же умолк? Продолжай, продолжай свое поучительное повествование!»

«Да вы, отцы мои, не даете говорить-то мне, перебиваете все».

«А куда нам торопиться-то? Продолжай, милый брат, продолжай». – Еще раз проговорил Леонид.

Кириак сильно волновался. Мне казалось, что вот-вот он зарыдает от прилива каких-то неведомых мне чувств. Но он смолк. Никто не проронил ни слова. И такое молчание длилось минуту. Паисий попросил Кириака продолжить рассказ, не отвлекаясь от сути. «Хорошо, хорошо, отче Паисий, больше не буду переходить на другое», - смиренно проговорил Кириак, а сам встал с нар и тяжелой старческой походкой направился к бачку с водой, проговорив на ходу: «Пойду, немного уста смочу».

«Он сильно переживает о рассказываемом, и я бы посоветовал вам не перебивать его своими жалобами», раздраженно проговорил я, обращаясь к Леониду и Паисию. – «У старика и без того плохая память, а вы своим репликами еще больше затемняете его сознание».

«И вот, я уже сказал, что когда мы вышли из юрты, эти алтайцы опять стали говорить мне, что «твой Бог убил Кагыра». Как, по-вашему, отцы мои, что я должен был ответить на это? Сказать, что нет, что не мой Христос послал ему смерть, чтобы он больше не камлал, или подтвердить их веру в силу моего Христа? Теперь мне надо было обязательно привести этих язычников к Вере Православной, ибо для этого у меня есть доказательство могущества моего Бога и Господа Иисуса, который чрез меня наслал скоропостижную смерть их Каму. И я сказал им, что действительно, мой истинный Бог захотел перед ними показать свою силу, и что он научил меня сказать им при первой встрече, что Кагыр больше не будет камлать. И вот вам доказательство –  Кагыр больше уже не Кам, и ему не придется больше камлать. Я взял рукою крест, блиставший на моей груди и, обращая его в лицо алтайцам, проговорил: вот мой Бог, великий Кудай Христос, и Он хочет, чтобы и вы верили в него и поклонялись ему. Он велит мне поехать к вашим больным и лечить их. Алтайцы обрадовались. Я заметил, как сильно просияли их лица, когда они наперебой друг перед другом стали мне предлагать садиться на его лошадь и сейчас мне ехать вместе с ними. Но я ответил, что сейчас я сильно устал, что мне мой Бог велит пристроить больную девочку Кагыра, но что завтра я обязательно поеду к ним в аил. Двум алтайцам я велел ехать сейчас же к себе домой, а одного попросил остаться здесь, чтобы завтра быть моим проводником до их аила. Попрощавшись с ними, я ушел в юрту, где меня с большим волнением и беспокойством ожидали хозяйка и девочки. Оставшийся алтаец пошел отдыхать в прохладу леса.

Войдя в жилище, я сказал хозяйке, что все хорошо, а сам попросил дочку Кама подойти ко мне. Я так хотел успокоить и утешить эту бедную сиротку. Ведь ясно я видел в кончине ее отца указующий Перст Божий, что Он поручает мне это бедное дите на полную сохранность и обеспечение, и что я должен буду во Славу Божью крестить её во имя Отца, Сына и Святого Духа». Тут все перекрестились. «Но я чувствовал, что если бы я даже и не подозвал к себе этого ребенка, то она сама бы подбежала ко мне, такою радостью просияло её личико, когда я вошел в юрту. Девочка подбежала ко мне, и я, нежно прижав её тельце к себе, сказал: «Мой Христос взял к себе твоего отца, бедная дочка. Но ты будешь богатой и счастливой, потому что теперь твоим отцом будет мой Христос, который вылечит тебя от болезни. А заботиться о тебе буду я сам. Больше ты не будешь жить в юрте, а я возьму тебя с собою, и будешь ты жить и учиться читать и писать в хорошем светлом и чистом деревянном доме».

«А ты будешь учить меня молитвам, какие ты говоришь своему Христу?» – спросила девочка.

«Буду, буду, дочка ты моя духовная» – ответил успокаивающе девочке. Хозяйка сказала, что она хочет оставить жить её у себя в юрте, где ей будет охотно жить с её дочкой. Но я убедил хозяйку, что её надо обязательно лечить, а когда вылечится, то она сама может приехать к ним на постоянное место жительство. Но девочка решительно заявила, что хочет поехать жить с абызом, и хозяйка больше не возражала. Даже спросила меня, а могу ли я вместе с нею взять туда и её дочку. Я ответил согласием. Но хозяйка сожалеющее проговорила, что ей трудно будет жить без помощницы, и что она отпустит её только на зиму.

Я сказал хозяйке, что завтра утром я уеду в далекий аил лечить больных, и что вернусь за больной девочкой дней через пять-шесть. А пока, сказал я, надо теперь же приготовить для неё лекарство. Велел разжечь большой костер. Хозяйка послушно исполнила мою просьбу и через минут десять вошла и сказала, что костер шибко большой. Я набрал несколько звериных костей, которых около юрты валялось во множестве, побросал их в костер. Через час я натолок из них муки. Затем попросил у хозяйки яиц. Взял десяток, разбил их, отделив желток, а белок велел размешать хозяйке. Скорлупу так же мелко в порошок растолок. Затем с больной девочкой пошли в цветущую долину, быстро накопал там нужных травяных кореньев. Сварил их в воде. Попросил хозяйку дать мне меду. У алтайцев всегда бывает много дикого меду. В общем, я перемешал все – корневой отвар, яичные белки и скорлупу, костяную муку и мед.  Целый час заставил хозяйку перемешивать, а потом хорошо закрыл сосуд и до моего возвращения не велел прикасаться к нему. А пока просил хозяйку поить больную парным молоком и варить для неё на свежем молоке свежее птичье мясо. Куропаток там было в большом изобилии. А алтайцы, даже женщины и дети, отличные охотники. Умеют ловко ставить силки на птиц. Там во множестве растет трава, очень по виду и вкусу родственная русскому луку. Я велел больше кушать этой травы. Надо сказать, что она очень для здоровья полезная, особенно от цинги её едят.

На другой день спозаранок я с оставшимся алтайцем поехал в их аил. Ещё будучи на учебе в Казани мне дали список всех болезней, какие были более распространены у алтайцев. Ведь к тому времени алтайская православная миссия существовала уже около восьмидесяти лет, на протяжении которых жившие там наши миссионеры записывали для назидания будущим миссионерам все обычаи, все нужды, все болезни алтайцев, а также природу, населенные места, полезные и вредные травы и растения, способы лечения от укусов различных зверей и насекомых. Так, к примеру, скажу вам, что там очень много ядовитых змей. И вот, когда ложишься спать или отдыхать прямо на траве, то окружи себя веревкой, пропитанной лошадиным запахом, и никогда змея не приблизится к тебе.

Я знал, что распространенные болезни у алтайцев - это по-теперешнему грипп, затем вторая болезнь лихорадка, которую очень хорошо вылечивает пленка от птичьих – куриных и утиных яиц. Эта пленка, которая покрывает яйцо, а на пленке скорлупа. Вот эту пленку и приходилось во множестве собирать из свежих яиц. Теперешний грипп мы лечили еще проще – парили на костре разные сухие травы, потом из этой травы делали в больших плотных ящиках подобие постели, клали в него больного часа на четыре, а потом держали в жарком помещении закутанным. Беспомощны мы были только от молочницы, это по-нашему оспа. А ею болели, обычно, очень многие дети. Но мы и тут старались не давать возможности распространяться этой болезни. Больных детей хотя и лечили, но, надо сказать, почти напрасно. Еще там у детей сильно распространены были болезни, которые мы лечили чистотой, и сами делали разные мази – помогало. Вот только с оспой не справлялись, но делали, чтобы она не распространялась – отделяли больных от здоровых детей, чем и спасали их. Но я скажу вам, отцы мои, что главное наше лечение заключалось в том, что мы, миссионеры, не боялись подходить к больному. Ведь, как я уже говорил вам, эти язычники верили, что человек заболел только потому, что в него вошли злые духи, которых они боялись до смерти. И они считали, что если подойти к больному и хотя бы помыть его или перевязать ему рану, то злому духу это не понравится, и он выйдет из больного и вселится в того здорового, который помогает больному. Все инородцы – шаманисты считали, что лечить больных, то есть, изгонять из них злых духов, может только один шаман или шаманка. Я забыл сказать, что были иногда шаманами и женщины.

Только к вечеру, часов в пять, мы приехали в аил, в котором я должен был лечить больных. Юрт было много, и я прямо с дороги, не отдохнув и не подкрепив себя пищей, обошел все до одной юрты, чтобы вызнать, сколько всего больных, и что за болезнь постигла женщин и детей этого аила. В большинстве юрт находились одни женщины и дети, так как мужчины разъехались, кто на охоту на зверя, кто на рыбную ловлю. Тяжелое зрелище предстало мне – почти в каждой юрте метались в горячке матери и дети. До сего дня содрогается сердце мое, как вспомню одну особенно юрту, на полу которой лежала мертвая молодая женщина, а рядом около нее надрывался от рева грудной посиневший ребенок. Рука умершей так и застыла на плачущем ребенке, дрыгавшем своими пухлыми ручонками и ножками. Умирая, женщина, видимо, все же старалась как то приблизить ребеночка к себе и накормить его грудным молоком, так как сосцы ее были обнажены, да и рука мертвой лежала на плачущем ребенке.

Прежде всего, я успокоил этого ребенка, сделав для него из тряпицы соску, в которую нажевал сухариков с сахаром. Передав ребенка в другую юрту, я попросил всех имевшихся мужчин помогать мне. Надо было из больных выгонять горячку, жар, ясно, что у всех больных была горячка. А как я уже говорил, эту болезнь мы излечивали горячим паром. Собравшимся мужчинам я сказал, что надо набрать много травы, что надо кипятить много воды. А пока я стал служить молебны, слушать которые собрались все здоровые алтайцы. После кратких молебнов все приступили к делу по моим указаниям. Запылали костры под подвешенными котлами, в которых кипятилась вода с травой. Многих больных пришлось обкладывать горячей золою, насыпанной в мешки, это для тех, у которых не находилось большого ящика или кади.

Четыре дня мне не пришлось спать почти совсем. Свободного времени не было. Во время работы я много рассказывал алтайцам о нашем Господе Иисусе Христе, уверяя их, что он обязательно поможет больным выздороветь. Я видел и радовался, что доверчивые алтайцы верят моим словам с большой надеждой на выздоровление. Так и получилось.

Сделав нужное назидание жителям аила насчет чистоты, ухода за собою и дальнейшего ухода − лечения, я утром шестого дня простился с ними и один пешком пошел туда, откуда пришел. Вам я уже говорил, мой путь был очень тяжелым даже для езды на лошади. Пешком − тем паче. Но я отказался от лошади, ибо любил путешествия пешеходные − и зверька какого увидишь странного, доселе невиданного, лучше рассмотришь его, и жучка, бабочку и другое какое насекомое. Цветок какой странный увидишь, травку, или около речки понаблюдаешь − все это легче рассматривать пешему, нежели то и дело сходить с лошади. Диких зверей в летнее время, а тем паче, днем, бояться не было нужды.

Сильно обрадовалась моя больная девочка моему возвращению. Обрадовалась и хозяйка, муж которой вернулся из поездки в Бийск раньше меня на два дня. Он оказался очень обаятельным мужчиной, говорил по-русски, даже умел читать по памяти некоторые молитвы и по-алтайски и по-славянски, что меня зело порадовало. Я договорился с ними, что устрою больную девочку для жизни в Чулушмане, полечу ее там дней десять, а потом вернусь сюда чтобы окрестить их, а потом поеду для крещения в тот аил. И муж, и жена радостно довольны были такому моему решению. Лекарство для девочки должно быть через 6-8 суток. Но я решил дать ему отстояться восемь суток, для чего прожил с доброй семьей еще двое суток, поучая их священному писанию.

Затем тепло попрощавшись с добрыми хозяевами, мы с девочкой пешком с Божьей помощью отправились в Чулушман, до которого по моей догадке было верст сто. Это на три добрых дня пути. Вы, отцы мои, конечно, не представляете себе Алтай, особенно то место, по которому пришлось идти мне и девочке. Надо хорошо уметь находить направление к месту, ибо ведь нам пришлось идти без дороги, даже тропинки-то людской не было почти весь путь. Вот куда забрел я ради водворения имени Христова. Надо иметь большой опыт и чутье, да память, чтобы, не блуждая, придти на место и без дороги и от такого места, где никогда до сего не был. Несведущий в этом деле человек очень легко может заплутать. Но я сызмальства приучен находить места без дорог, даже темными ночами, когда нет звезд на небе и пасмурными днями, когда солнце сплошь закрыто густыми тучами. Половина нашего пути проходила густым лесом, который, наверное, рос со дня сотворения Божья. Дни стояли солнечные, и мы с дочкой при помощи Божьей к сумеркам третьего дня благополучно пришли к деревянной ограде из жердей святой обители Чулушманского монастыря, многочисленная братия которого встретила нас с превеликою радостью, особенно ласково приняли девочку. В этом монастыре воспитывалось около двадцати мальчиков и девочек алтайских, подобранных миссионерами по всему Алтаю. Среди них были даже 4-летние. Их там учили русскому языку. Учили читать и писать, каждодневно водили на богослужение в маленький деревянный храм при обители.

На другой же день девочку привели в надлежащий порядок − хорошо напарили в баньке, надели на ее тельце новую добротную одежонку, приобули, и в тот же день я сам свершил над нею таинство святого крещения, коего она так сильно желала. Освятив сотворенное мною для нее лекарство, я с первого же вечера стал лечить ее им. Если бы вы, отцы мои, ведали, как я радовался поспешному выздоравливанию моей маленькой питомицы. Как говорят, не по дням, а по часам поправлялась она, общаясь в любви и ласке со своими юными сверстницами. Ровно через месяц, когда моя питомица совсем хорошо поправилась и, уже читала по складам книги священного Писания, я поехал с тамошним протодьяконом сначала крестить мою добрую хозяйку, которая, как оказалось, за мое отсутствие склонила в православную веру и семьи двух других яранг, а спустя три дня я с этим же протодьяконом отправился в дальний аил, где крестили почти всех жителей этого большого аила. Отказались креститься только уж самые старые идолопоклонники. Впоследствии, в стороне около этого стойбища при помощи самих жителей построили деревянную часовню.

Вот вам, отцы мои, весь мой нынешний сказ об одном своем давнишнем деянии. Не знаю, как вам он покажется, но в нем вся истинная суть есть».

Все одобрили рассказ Кириака, и я понял, что он хочет уходить от нас на свои нары отдохнуть до скорого ужина, я напомнил  ему, что он обещал рассказать нам о тех людях, которые, как он говорил, всю свою душу бескорыстно вкладывали в дело просвещения алтайцев.

«Да, да, Михайла, я сейчас скажу вам, кто до меня, еще до моей бытности особенно на всю жизнь прославились там. Пиши, Михайла, пиши Архимандрита Макария, это Глухарев, его так и по жизни все поминали Незабвенный. Его первым послал туда Московский Митрополит Филарет. Вот он и создал первым там православную миссию, а до него там никого не было. Это был поистине великий угодник Божий. Там на Алтае еще при мне говорили, что он по своей жизни и деяниям достоин быть в церковные святцы внесен как угодник Божий. Он часто являлся в видении Макарию Томскому Архиепископу. Я об этом сам в числе других людей не раз слышал от святителя. Пиши вторым Владимира, про которого я уже говорил давеча, что он научил лечить лихорадку яичной пленкой. Он скончался в сане Казанского Архиепископа, и его тело захоронено там. У меня уже здесь в лагере отобрали в числе других портрет этого незабвенного Святителя Божия. Далее третий иеромонах Иннокентий. Когда я был там, он уже был епископом Бийским, помощником  Томского Макария. По мирскому фамилия Солочин. Это по-мирски. Еще был там Филарет, но в мою там бытность он был уже где-то в Малороссии Архиепископом. Но особенно там было в большом почете имя отца и сына священников Лаптышевых, отца поминали Стефаном, он был другом первого основателя Архимандрита Макария Глухарева, а сына его звали Василием, но я уже и сына в живых не застал, и видел их лица только на портретах, как и всех прочих, кроме Архиепископа Макария и Иннокентия Бийского, с которыми часто встречался и беседовал.

Из инородческих священников особенно прославился алтаец протоирей отец Михаил Чевалков по мирскому. Но я и его не застал в живых, а только его сына. Но особенно там был всеми почитаем Архиепископ Томский Макарий. Как помнится мне, в миру звали его, как и нашего Михайлу, а прозвище его было Невский. Когда он насовсем уезжал в Москву, то он сказал нам при прощании с Сибирью, что почти шестьдесят лет был миссионером на Алтае и в Сибири. Ну, конечно, в эти годы он прибавил и те годы, в кои он был уже в Архидьяконском сане. Ведь когда его отправили из Сибири в Москву, ему было уже под восемьдесят лет. Большим старцем покинул он свою Сибирскую паству. Я и застал-то его там год один или два. Уж хорошо-то и не помню. Ведь бывало-то, какую книгу не возьми, будь то св. Евангелие, или св. Литургия, или Катехизис, или грамматику, или еще что, на каждой было обозначено, что переводчик таковой с русского на алтайский был преосвященный Макарий с помощником протоиреем Ивановым или Лаптышевым. Но особенно много помогал ему отец Михаил Чевалков алтаец. При мне всегда были его книги, это Правило для готовящихся ко св. Причащению, беседы готовящимся на св. Крещение, требник, Катехизис, разные беседы с язычниками, и все они были сделаны на алтайском языке. А сколько много построил он приютов и школ для инородческих детей. Помяни Господа в селениях своих Его Святительство!»

Все слушатели, кроме меня, повторили эти слова и перекрестились. «Мне говорили, будто в смуту-то убили его. Но не знаю, точно ли». Кириак смолк и тяжело опустил на грудь свою бритую старческую голову. А Паисий пояснил, что он собственной смертью скончался в 1925 или в 1926 г.

Конец рассказа Кириака, прослушанного нашим обществом 21-го ноября по нов. стилю 1947 года на прииске «Спокойный» Колыма.

                                                                                          Михаил Пантюхин

                                                                  (подпись)

Текст к печати подготовила Плоскирева Елена Анатольевна, учитель Ильинской средней школы, родившаяся на Алтае