Пименов Геннадий Савельевич

ПОСЛЕДНИЙ ПОКЛОН…

     Последний поклон той трудовой деревне, которая на протяжении веков кормила и содержала страну, армию и тот громоздкий бюрократический аппарат, который её и погубил. Сегодня деревня лишь сохранила место расположения под солнцем да своё название. Не осталось в деревне трудового народа. Нет вокруг неё ухоженных обработанных полей, они, выражаясь старинным языком, лежат в перелоге, «заросли кустарём, пашенным лесом, — где в жердь, а где в бревно». И придет ли кто их обработать?
     Сегодняшняя деревня большей частью дворов и земли принадлежит горожанину — вчерашнему жителю как Московской, так и прилегающих к ней областей, тем, кто в 50–60 е годы бежал от надрывающейся от слёз бедности в города, большей частью в столицу. Насытившись городской жизнью, устав от толкотни и суматошной жизни, он снова оказался в деревне. Но пришел он сюда не пахать и сеять, пришел отдыхать. Мы дожили до библейского изречения — что «де придёт время и народ побежит в град, а потом из града». Всё происходит на наших глазах. Сегодня деревня, в той, что живу я и все без исключения окружающие, ощетинилась особняками и глухими железными и бетонными заборами.
     Какие уж тут завалинки да ставенки с резными наличниками?! Деревенская улица превращается в казённый коридор, где свободной остаётся лишь проезжая часть по её середине. Она же служит и пешеходной зоной, но по которой несутся без всякого соблюдения дорожных правил сотни машин, заполонивших деревню. Имея капитальные дома и особняки в деревне, коих последняя не видела за всю свою историю, живущие в деревне горожане в них официально не существуют. У них нет здесь прописки. Хотя пользуются инфраструктурой, дорогами, электроэнергией. Заваливают деревни привезённым из городов мусором — горожанин главный поставщик его в сельскую местность, а не бабушки, коих осталось по два десятка человека в умершей, трудовой когда-то деревне. Это не голые слова. Зная историю как своей деревни, так и округи, приведу лишь три даты из истории деревни и число жителей, проживающих в это время. В 1630–31 годах, когда деревни официально поставлены на учёт, в деревне моей было два места дворовых, да пяток мужиков с семьями. По переписи 1897 года, в деревне 159 дворов, да четыре строения — лавки для продажи, тысяча с лишним человек — нация была здоровой и росла и крепла. Первая советская перепись 1926 года показала всего 742 человека. А дальше пошло и поехало население и количество дворов вниз. Сейчас в деревне старожилов осталось менее пятидесяти человек. Главный удар по разорению деревни нанесла не революция (или октябрьский переворот, как его официально называли до 1927), а коллективизация. У крестьян отобрали землю, скот, обобществили движимое и недвижимое. Несогласных — к стенке или в Сибирь на голую кочку, что было хуже расстрела. Загнав народ в совхозы, государство установило свои цены на производимую сельхозпродукцию — практически даром. И кто это сделал? Кучка, которая заняла все главные посты в государстве после революции и которая привела страну к Великой Отечественной войне. Сейчас можно услышать и прочитать, что коллективизация была создана для того, чтобы обеспечить крестьян техникой. А что мешало вооружить работягу середняка самого техникой, не отнимая у него всё то, что он заработал за десятки лет? Если бы в то время этому мужику дали технику, и в первую очередь трактора, ну хотя бы те ХТЗ — пятнадцати, тридцати сильные, наши мужики Луну бы распахали и засеяли. Но создав тяжёлую промышленность, страна начала в первую очередь ковать оружие и танки. Наковав их немыслимое количество, бездарно отдала всё это Германии в первые дни войны, вместе с миллионами наших отцов, братьев, односельчан.
     Это коротко о том, почему моя деревня умерла.
     Мне жаль до слёз деревню с её широкой улицей, ещё многочисленным по сегодняшним меркам народом, с весёлыми праздниками, которые ещё не были вытравлены в народе, как в сегодняшние дни. Я застал в своём детстве стада коров, правда уже колхозных, небольшой, десятка три, табун лошадей. Помню восторг и радость от первой скачки верхом без всякого седла и опыта. Помню песни, распеваемые ещё многочисленной молодёжью, рождения конца двадцатых годов прошлого века. До сих пор слышу заливистую игру гармошек, без которой не было ни одного праздника. Жили бедно, но весело, для молодых. Что было на душе у наших родителей и тех, кто ещё старше был, понимаешь только сейчас, прожив жизнь.

Бригада колхоза им. 1 Мая за высадкой рассады капусты,
д. Сенькино, 1954 год.

     Вот передо мной фотография колхозной бригады 60-летней давности. Начинается весенняя полевая работа. Бригада за высадкой ранней капусты. Рассаду выращивали здесь же, в парниках. Сегодня изо всех изображённых на снимке в живых осталось лишь двое — две девочки присевшие перед объективом на корточки. Одна из них Волчкова (Попова) Нина Макаровна живёт в д. Цаплино. Вторая — Бурчикова (Осокина) Зоя Семёновна — в д. Слободищи. Они мои ровесники. Этот снимок сделан через год после смерти Сталина. Те, кто помоложе, работают уже на предприятиях, в основном текстильных. К этому времени был снят железный занавес, запрещающий деревенскому жителю поступать на производство. Запрет этот заключался в справке, что данного предъявителя колхоз отпускает на работу на предприятие. По ней и принимали на этих предприятиях. Никаких книжек у сельчан не было. В сталинское время председателю колхоза и руководителю того или иного производства отмеряли тюремный срок за то, что один отпустил, а второй принял на работу без той самой справки. Снимок сделан, скорее всего, в выходной день, те, кто помоложе, вышли на работу за родителей. Жизнь этих людей прошла перед моими глазами, с тех пор как они вошли в моё сознание и до последних дней. Это не вся деревня, это лишь одна из бригад. Другие заняты на других работах.
     К этому времени деревня сильно поредела за прошедшие сорок лет со дня Первой мировой войны 1914 года, революции, переворота, коллективизации и войны 1941–1945 гг., голода начала двадцатых и тридцатых годов. В войну умерли у меня два деда по отцовой и матерной линии и бабушка со стороны матери, в возрасте 60 лет. Умерла «от надрыву» как говорили в народе, от тяжёлой работы и плохого питания.
     Но, так или иначе, от любого дома, кто состоял в колхозе, а к этому времени загнали практически всех, один человек должен был выходить на работу. Шли не из патриотизма, а от безысходности. От страха умереть с голоду. Единственным средством существования был приусадебный участок. Вот за него и работали. Этот участок снабжал семью картофелем — уже на протяжении сотни лет вторым хлебом России-матушки. У тех, кто в колхозе не работал, участок «отрезали» по самую заднюю воротину — вбивали в землю кол и не могли за этим колом-границей пользоваться землёй. Не давали даже квадратного метра, чтобы поставить туалет.
     У нас в деревне это были большей частью железнодорожники. У царя железнодорожник освобождался от всех повинностей и налогов, получал и жилью, и корову, освобождался от службы в армии. В отечественную войну у железнодорожников была бронь — они приравнивались к военнослужащим. В колхозах про эти льготы забыли. Зарабатывал путевой обходчик или стрелочник (это основная специальность на «железке») 410 рублей — железный оклад. Сколько приходилось этих рублей на семью из 6–7 человек, а у нас, сколько я помню, и были такие семьи, подсчитать нетрудно. Хватало только на хлеб. Цена килограмма хлеба была в 1961 год 1 руб.40 коп. Плюс из годового оклада нужно ещё вычесть сумму займа, который как минимум равнялся месячному окладу. Драли этот займ и с колхозников. Вместо квитанций давали облигации, по коим производились розыгрыши, то же что и лотерея. За всю историю этой игры я не помню, чтобы кто-то что-то выиграл, народ об этом знал бы из печати, которая о выигрышах кричала во все голоса. В деревне займ «выколачивал» председатель с/совета: не подпишешься на займ — завтра отрежем усадьбу — вот и весь разговор. Что для крестьянина значил приусадебный участок, я описал выше. Председатель с/совета не сумевший выбить из колхозника займ, мог распрощаться с партбилетом. А это значит потерять кормушку — должность. Как правило, председатели колхозов имели твёрдый денежный оклад побольше стрелочника, плюс льготы на топливо, путёвку на отдых и главное — персональная пенсия. За всё за это и не давал председатель с/совета покоя колхознику, вернее колхознице, мужиков-то почти в деревне не осталось, не давал покоя ни днем ни ночью. Если и находились отчаянные, то они становились белой вороной у власти, то есть те, кто не подписывался на займ. Государство обязывалось вернуть займ в течение двадцати лет, чего, конечно же, не было. Выплата кое-какая осуществлялась в девяностых годах прошлого века, но на сколько миллиардов рублей этих облигаций было потеряно за десятилетие. Мы, ребятишки, эти облигации использовали вместо карт. Кто ж в детстве не играл в эти игры? Десять месяцев в году займ у нас платили даже солдаты срочной службы. Получая оклад месячный в 30 руб., за год он платил 250 руб.
     Платил колхозник налог и натурой, овощами, яйцами, шерстью, мясом и молоком. Молоко, правда, сдавали только те, кто держал корову, — всё остальное же платили все. Мяса — 45 кг. Сами колхозники столько мяса за год не ели. Да его просто совсем не было. Скотину держали только те, кто работал около колхозной скотины, приворовывая у неё для своей. Чаще держали свиней. Забивать её колхозник сам не имел права. Шкуру сдавали государству, любую, даже от козлят.
     С рабочих брали налог за бездетность. Если у парня к восемнадцати годам не было ребёнка, он его платил. Женщины и девушки платили с двадцати лет. Налог этот отменили только в семидесятых годах. Моё поколение, да и старшее, в пятнадцать-шестнадцать лет уже работали наравне со взрослыми восемь часов. Нередко к концу месяца на ткацких предприятиях вводился так называемый «скользящий график» — работа по 8 часов через 8, т.е. по шестнадцать в сутки. Заработки были мизерные, за смену примерно по десять руб. За эти деньги можно было купить шесть килограммов хлеба. На работу, как правило, за пять-шесть километров ходили пешком. Затем стали возить на машинах с открытым кузовом. Это тех, кто работал в г. Егорьевске. Чаще всего использовались машины с газовым генератором. Газовый генератор — это печь, которая стояла в переднем углу кузова. Топили её дровами, чаще берёзовыми. Топил кочегар. Не зря французское слово кочегар переводится как шеффер — или по-нашему шофёр. По-современному — водила.
     Посмотришь на фотографию, сделанную, скорее всего, корреспондентом районной газеты (она в то время называлась «Ленинский путь») Куровского района. Слева первой стоит Рассадина Екатерина Андреевна, а для меня — т. Катя. Я учился вместе с её старшей дочерью Валентиной. В руках у тетки Кати — немецкая сапёрная лопата. Таких в Красной армии не было. Лопата надёжная, черенок почти по самую рукоятку окован железом с обеих сторон, поэтому тяжёлая. Копать землю ей неудобно. Наша попроще и легче. Такие лопаты в деревне я видел в нескольких домах. Они служили долго после войны — лет двадцать. Лопаты эти попали в деревню вместе с располагавшимся здесь зимой 1941–42 годов полком связи, после разгрома немцев под Москвой. Часть была кавалерийская, страшно потрёпанные, оголодавшие как личный состав, так и лошади. У нас в доме стояло семнадцать человек. В основном все азиаты — калмыки, татары, башкиры. Во дворе стояло столько же лошадей. Лошадей не кормили. Все брёвна во дворе были изгрызены лошадьми чуть ли не насквозь. Об этом мне рассказали старшие. Не кормили и солдат, вернее, кормили впроголодь. Солдаты в отсутствие хозяев доставали из-под полов картошку, соленья, варили и ели. Кто-то из жителей пожаловался властям. Приехал трибунал и несколько солдат расстреляли в ближайшем лесочке, где закапывали павший скот. Интересно, что написали семьям этих расстрелянных? В марте сорок второго часть погрузилась на станцию Ильинский погост и, говорят, попала подо Ржев, где отступившие от Москвы немцы закопались в землю так, что наши хвалёные и перехвалённые полководцы двумя фронтами не могли их выбить оттуда в течении года, так и не взяв г. Ржев. «Бой горит не смолкая, как на теле рубец. Я убит, я не знаю, наш ли Ржев, наконец» — писал об этом Александр Твардовский. В одном из летних номеров журнала «Сельская новь» за 2013 г. опубликованы цифры, сколько тысяч наших парней и мужиков лежат вокруг любой деревни этой мясорубки.
     Вышла в издательстве «Воениздат» и книга, которая так и называется — «Ржевская мясорубка», и о чём ни слова не сказал наш православный герой Жуков в своей книге «Размышления и воспоминания», которая переиздана его дочерью аж двенадцать раз! Жуков здесь командовал западным фронтом, Конев — Калининским фронтом. Наверняка остались там и те солдаты и офицеры, но, уехав, они оставили по окружным деревням немалое потомство, рождения конца сорок второго года. В заключение скажу, что командир этого полка Шарапов Маркел Санжиныч после войны приехал в чине полковника и здесь женился. Внуки его сейчас проживают и в Сенькино, и в Ильинском погосте. Приехал сюда и тоже женился на двоюродной сестре жены Шарапова М.С. его шофер, прошедший с ним всю войну — Петр Иванович Маслак. Дети его и внуки живут тоже в Ильинском погосте. Вот что потянулось за лопатой, которую держит в руках бессменная труженица — колхозница тётя Катя Рассадина, одна из рязанских мадонн.
     Её муж Иван Малафеевич с войны вернулся целым и невредимым, но вскоре по его вине погиб колхозный жеребец: испугавшись чего-то, понёсся сломя голову по лесу и налетел животом на острый пень. Я помню этого красавца-дончака по имени «Щеголь», оставленного в колхозе, как не годного к строю из-за нарушенной войной психики. Ивана Малафеевича судили. Помню, как вели его два милиционера. Вели посредине деревенской улицы в клуб, где и судили. Отцу, матери и жене с малыми детьми (уже послевоенное время) не разрешали даже подойти и попрощаться. Дали Малафеевичу пять лет с выплатой в несколько тысяч рублей. Смерть Сталина освободила его из тюрьмы, но как они выплачивали за лошадь, я не знаю. Не знаю, где брали на это волю и силу. После освобождения дядя Ваня пожил ещё недолго. Умер в сорок с небольшим. Тётя Катя прожила долгую жизнь, умерла в девяностых, совсем ослепнув.
     Таковы судьбы почти всех родившихся в первое десятилетие двадцатого века, хотя большинство мужчин и парней остались на полях сражений. Это и тётка Шура Пронина, которая стоит на снимке третья слева. Мужа проводила, имея на руках пятерых детей, последний рождения сорок первого года. И Журавлёва Мария Устиновна, имевшая четверых сыновей, младший, Анатолий, мой загадочный друг, сосед, один из немногих оставшихся в живых моих родственников, но живёт в Москве. Рядом с нею, в самом центре или двенадцатая слева, стоит Определёнкова Матрёна Малофеевна. Тоже четверо детей остались без отца, мал-мала-меньше. Она сестра вышеописанного Ивана Малофеевича. Это поколение женщин, наших матерей, прошло через все испытания, которые принесли стране и народу страшные бедствия и десятки миллионов загубленных жизней самого трудоспособного населения. Это плюс десятки, а может, и сотни миллионов неродившихся граждан страны. Будь моя воля, я бы рядом с памятниками воинам по обеим сторонам их поставил вот этих женщин в русских телогрейках, которые спасли страну, спасли и не бросили нас, детей, в ту страшную годину, как это делают сегодня сбесившиеся от жиру и безделья «мамаши»! Народ выразил это меткой частушкой: «Вот и кончилась война, я осталась одна. Я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик!» — куда уж точнее выразить, чем это сделал народный фольклор.
     Есть на снимке и мужчина — он не местный, шеф из г. Электростали — Белов Петр Иванович. К середине 50-х годов, когда в деревнях почти не осталось желающих работать бесплатно, в колхозы направляли городских, заводских шефов, обычно на летний сезон. К нам были прикреплены рабочие города Электростали, совершенно не имеющие навыков сельхозработ, таких как косьба. Нужно заметить, что за ними сохранялась заработная плата на заводах, плюс то, что заработают в колхозе. А колхозникам не платили. Хотя бы половину такой оплаты, и не нужно бы никаких шефов. Пётр Иванович женился на нашей деревенской девушке, но не на той, с кем рядом стоит. Эта двадцатилетняя девушка Медведева Надежда Егоровна (по мужу Брицина), чей сын дал мне этот снимок и внуки которой Сергей и Артём учатся в Ильинской школе. Я мог бы описать жизнь каждой, так как пережил почти всех тех, кто старше меня на 10–20 лет. Но для этого нужна целая книга.
     Из мужчин в деревне героев нет. Ни у кого из воевавших (а воевали все), кто дожил до этого возраста, я не видел тех «иконостасов», чем блистают сегодняшние отставные фронтовики, нацеплявшие на грудь немыслимое количество медалей. Да и не было лет двадцать после Победы такого чествования воевавших, которым сегодня окружили их. А тружеников тыла как бы и не было. Вспоминают как бы мимоходом. Тут можно привести слова поэта: «Победу ковали на фронте, оружье ковали в тылу».
     Время снимка — начало мая. Это всегда было самое тяжёлое время года для деревни. Подъедены запасы года, до новых ещё далеко. В народе это время называли «петровки-голодовки», «Никола голодный». У русского народа два Николы — холодный и голодный. Холодный — в декабре, голодный — в мае. В это время деревню выручал лук-батун или по-простому — бут. Этот овощ, выносливый и не особо требовательный к теплу, как нигде подходит к нашей земле. Это перьевой лук, выращенный не из севка. Он хорошо переносит нашу зиму, было бы побольше снега, и с наступлением тепла его стрелки быстро набирают силу. Полторы-две недели — и он уже перерос, выкинув семенные стрелки. За это время его нужно реализовать. Этому растению у нас надо бы поставить памятник, как сделали жители г. Луховиц, поставив в городе памятник огурцу. Возили лук чаще всего в Москву — там подороже стоит. В то время полуголодная столица охотно разбирала этот первый, напичканный витамином «С» продукт огорода. Иногда мне удавалось уговорить мать взять меня «посмотреть Москву». Выезжали рано, в 2–3 часа ночи, собравшись по 7–10 человек. Ездили «скопом» — по одному боялись. Как правило, до «шоссейки» (так звали сегодняшнее Егорьевское шоссе) кто-то довозил на лошади, за что бригадиру ставили магарыч в виде бутылки самогона, который к этому времени стал появляться в деревне. Выезжали и ловили попутку до столицы там, где сегодня дорожная развязка у д. Поминово, по местному — развилка. Из г. Егорьевска возили выпущенный фабриками материал «бумазею» для отбеливания на Трёхгорку. Вот эти машины и подбирали мешочников и высаживали у какого-нибудь Московского рынка. Шофёра нашего брата звали «грачами». Ехали и тряслись часа три по тогда ещё булыжной мостовой. Никаких гаишников тогда не было, в то время они назывались ОРУДовцы — отряд регулирования уличного движения (отсюда и слово — орудовать, которое чаще обозначало — ишачить). Москву впервые я увидел не из окна пассажирского поезда, который ходил из г. Егорьевска раз в сутки и который звали «гусляк», а из кузова автомашины. После замкнутого деревенского мирка да дороги в школу, это был совсем другой мир. У меня не было заботы взрослых, связанных с поездкой и продажей, была забота подольше ехать и побольше увидеть. Все впечатления от увиденного, конечно, с восторгом пересказывались на другой день по дороге в школу сверстникам, которые страстно мне завидовали.
     К одиннадцати-двенадцати часам женщины распродавали свою продукцию, тайком подсчитывая барыши. Они были не ахти какими. Сто-сто пятьдесят рублей, такова была цена двадцати-двадцати пяти килограммов лука. Но для деревни в это время это были деньги. Женщины сразу же шли отовариваться продуктами. Брали, в основном, пшено. Килограмм пшена стоил три рубля. В руки давали только по три килограмма. За следующими тремя килограммами нужно было снова вставать в очередь. Чтобы набрать двадцать-двадцать пять кило, в очередь нужно было вставать 7–8 раз. Такие были порядки. В деревнях хлеб продавали по буханке в руки. Если нужно было взять пять буханок на семью, все пятеро должны стоять в очереди. Деревенские продавцы отлично знали, сколько в какой семье человек, но поступали по этим нормам.
     Набрав продуктов, на что уходила почти вся выручка, находили где-нибудь удобный закуток или в сквере, или в каком-нибудь небольшом парке и садились трапезничать. В то время Москва была полна таких уголков. Народу на улицах было мало, разве что домохозяйки с сумками, те, что покупали у нас лук. Именно здесь я попробовал копчёного судака, который, сложившись, покупали одного на всех. Килограмм его стоил восемь рублей, это два килограмма лука. Ну и, конечно же, ели знаменитый «московский лапоть» — так назывались восемьсотграммовые батоны, чем-то напоминавшие формой лапоть. Они были в продаже до семидесятых годов прошлого века. Их заменили сегодняшние формы батонов. И, конечно, всё это запивали квасом, если в это время его уже продавали, или лимонадом. Настоящим лимонадом, сегодня такого не найдёшь. Это была единственная еда за почти сутки. Второй раз поедим только приехав домой. После еды дремали, ожидая машину, которая должна была нас доставить домой. Это было оговорено с водителем, который вез нас сюда. Ждать приходилось по несколько часов. Как правило, шофёра не обманывали. Да и заработать на «грачах» четвертную — так называлась двадцатипятирублёвая купюра, для шофёра было больше, чем его дневная зарплата. Вечером, в семь-восемь часов, приезжали домой, и снова трудовые будни, а для меня школа.
     После школы, я, как правило, после обеда шёл помогать матери в колхозе, особенно если в это время начинались работы на хмельниках. Работу выполняли посильную. Это отнюдь не бахвальство, что мы были лучше сегодняшних мальчишек, хотя это так и есть, — и это было, можно сказать, обязанностью, жизненной необходимостью. (Наградой за это и была поездка в Москву). Но юность есть юность, предложи мне на выбор идти работать на тот же хмельник или гонять мяч или ловить раков, конечно же, выбрал бы последнее. Хотя после школы хватало у нас времени и на это. Мы росли на улице, речке, в походах в лес. Зимой коньки, лыжи. У нас не было развлечений, что есть у сегодняшних подростков. О чём мы не жалеем. Не зря старые люди, которые дожили до этого, называли телевизор «похлеще любого антихриста». Разврат, убийство своих соотечественников — вот чему учат и научили сегодняшнюю молодёжь. И не работать.
     Чуть выше я упомянул о самогонке. После смерти Сталина этот русский дьявол стал потихоньку проникать во все сферы жизни деревни. Без него ни шагу никуда. Это был «жидкий рубль», бутылка или 3-литровая банка его была общероссийским тарифом за проделанную ту или иную работу. Как говорится, дёшево и сердито. Самогон пахал приусадебные участки, привозил дрова и строил дома. Без самогона не строился ни один дом в деревне. Без него не привезти леса на дом. Лесники в это время были самыми употребляемыми. Самогон у нас породила революция — тайное его производство. Началось это в хлебных районах страны, где были его излишки. Научившись из хлеба делать спирт, что привело к мощному подъему производства хлеба, где огромная его масса шла именно на производство водки, которая давала сотни процентов прибыли. И в то же время в большинстве районов страны, особенно нашей средней полосы хлеба как правило не хватало. «Пьяные деньги» всегда были в нашем государстве мощным рычагом для подъема той или иной задачи и у Ивана Грозного, и у Петра I, и у советской власти. Большевики быстро прибрали к рукам производство водки, национализировав тысячи винных заводов. Были приняты жёсткие меры борьбы с самогонщиками. «У Матани приказали — самогонку не гони» — так в народе распевали про эти действия большевиков. Снятие с петель дверей, особенно в холодное время года, было бесчеловечным действием власти при раскулачивании, конфискации имущества. Попробуй поживи в доме без дверей. Революция и все последние катаклизмы лишили страну сахара, из чего в нашей местности и варили самогон. В пятидесятых годах сахар стал появляться в продаже, возросло и производство самогона. Рецепт прост: 100 грамм дрожжей, 1 кг сахара и три литра воды. Неделя брожения — и получайте из этого литр самогона. Килограмм сахара стоил десять рублей, а литр самогона не меньше сорока рублей — триста процентов дохода. Хлеба же у нас не хватало никогда для еды. В пятидесятых годах было то же самое, хотя мы уже распахали целину. Но очереди за хлебом были до конца шестидесятых годов. Хлеб на прилавках свободно не лежал. Его разбирали сразу же по привозу. Из продажи была изъята ржаная мука, чтобы крестьянин не мог для себя печь хлеб. Зерно, полученное на трудодни, негде было размолоть — мельницы уничтожили, обложив их огромным налогом. Колхознику за один килограмм произведённого хлеба, в данном случае ржи, платили 17 коп. — меньше стоимости двух коробков спичек, а хлеб печёный продавали по 1 руб. 40 коп. Если брать в расчёт припёк (мука разводится водой) — это больше, чем в десять раз! А мука в стране была. Не было мукомольной промышленности, где главное её сосредоточение были речные мельницы, а их большевики уничтожали. Была разрушена и хлебопекарная промышленность, снабжавшая города.
     Это один из главнейших способов уничтожить, унизить производителя хлеба. Выброси в это время в продажу ржаную муку — и не было бы тех бесконечных очередей за хлебом с 4 утра, с номером очереди, написанной на ладони химическим карандашом. И может, и сейчас бы мы ели настоящий крестьянский хлеб, испечённый на большом духу русской печки. Сегодня в сельской местности области ещё во многих-многих деревнях сохранились русские печи, но люди разучились, вернее, разленились его печь, что когда-то было первым святым делом любой хозяйки, — хлеб всему голова.
     Не гонят сегодня и самогон. Некому и незачем. Сегодня сосед соседу помогать за самогон ставить дом или ещё что не пойдёт. Сегодня все берут «сухими», или «баблом», таково название нетрудовому рублю.
     Прошло сто лет с начала войны четырнадцатого года, которая и послужила гибелью страны Россия, а вместе с ней и деревни. Сегодня мы вернулись на «круги своя» — отчего ушли и что вновь пытаемся восстановить. Той столетней России уже не будет никогда. Нет такого народа. Народу за этот век мы потеряли много. Д.И. Менделеев, создатель Периодической системы элементов, занимался не только химией, но и демографией. В своей работе «К познанию России» Менделеев в 1905 г. предсказал, что в 2000 году население России составит 594 млн. человек. А на деле к концу двадцатого века на территории России и СССР проживало 300 млн. человек. Куда же делись ещё 300 млн.? Если сложить все потери за весь XX век в войнах, столько не наберётся.

Людей на работу возили на машинах с открытым кузовом.

     Выше мной говорилось, что наше поколение рано рассталось с детством, в 15–16 лет шли в ФЗУ — так назывались фабрично-заводские училища для девчонок. Мальчишки, если кому удавалось, шли в Р.У. — ремесленные училища. Девчонки, как правило, обучались ткацкому ремеслу. Прилагаю снимок такой смены, едущей на фабрики г. Егорьевска. Допотопная а/машина называлась газогенератор, мощность 35 лошадиных сил. И этому были рады, нежели идти пешком за 10–12 км., что нередко и случалось. Через 3–4 года наша страна запустит спутник, а рабочих возили вот на таких допотопных колымагах. Чтобы прокатиться на такой а/машине после жары и ада ткацкого цеха, нужно было хорошее здоровье. Особенно в зимнее время. Снимок сделан на автобусной остановке д. Пичурино. Слева дом Тимофея Пташкина, его сожгли лет двадцать назад. Шоссе булыжное. Вправо дорога в Ильинский погост, где нет и булыжной дороги. Её построили здесь в 1957–58 годах из коломенского известняка. Вдали видны хоз. постройки Ильинского погоста.

Старовская школа,
4 класс. 1950 год.

     Продолжая разговор о своём поколении, отыскал снимок своих одноклассников Старовской начальной школы. Начало учебного года, сентябрь пятидесятого, 4 класс. Из всех изображённых на снимке большинства уже нет. Кого нет, укажу в прошедшем времени. У девчонок впереди — фамилии по мужу.
     Первый ряд слево направо: Шкваренков Николай (жил в деревне); Козырнов Юрий Георгиевич (жил в Домодедове); Попов Владимир (жил в г. Орехово-Зуево); Пиминов Константин Епифанович (жил в деревне); Костин Анатолий (жил в Лопатине); Волков Виктор (жил в г. Куровское); Журавлев Анатолий (живёт в г. Чехов); Пиминов Геннадий Савельевич (живу в деревне); Волков Борис (жил в г. Егорьевске). Второй ряд слева направо: Журавлёва-Горина Лида — жена моего закадычного друга Анатолия; Медведева Антонида (живёт в г. Иваново); Рожкова-Кискина Зинаида (живёт в д. Пичурино); Андреева-Определёнкова Нина (живёт в д. Внуково); её сестра-близняшка Кулешова-Определёнкова Раиса (жила в Ильинском погосте); Соловьёва Нина (по мужу не знаю, жила во Фрязево); перед нею Ботнева-Платонова Галина (жила в д. Поминово); учительница Циркина Варвара Гавриловна (приехала с семьёй в 1949 г. из с. Богородское, жила при школе); Спирягина-Казакова Клавдия (живёт в д. Старово); Новикова Галина (в том году уехала с родителями в г. Егорьевск); Пехтерева-Глебова Нина (живёт в д. Пичурино); Козырнов Юрий (жил в д. Старово). Третий ряд: видна голова Горина Николая (живёт в г. Егорьевске); Пронин Виктор (живёт в д. Сенькино); Колобанова Лидия (жила в Москве); Молева-Рассадина Валентина (жила в д. Слободищи); Хохлова-Козырнова Юлия (жила в п. Лопатино); Куракин Виктор (жил в д. Зевнево); Кузенков-Тарасов Геннадий (жил в Ильинском погосте); Хромов-Бозов Юрий (жил в п. Митрохино); Козырнов Александр (жил в д. Старово); Кискин Николай (жил в п. Берендино); Горелов Константин (жил в д. Старово); Кулешов Василий (жил в Ильинском погосте); Ивакин Николай (жил в г. Егорьевске). На окне школы сидит Ивакин Гавриил (жил в г. Озёры). Трое отсутствуют, их тоже уже нет. Вот столько учеников было во всех классах.
     Росли без колбасы, но порой и без хлеба и картошки. В майские голодовки ели конский щавель, лебеду, сныть, побеги хмеля и, конечно, крапиву.
     Из моих одноклассников никто высшего образования не получил. Хотя многие учились неплохо, и некоторые, и те кто имел отцов, могли бы учится и дальше. Пять, шесть классов, редко семилетку и очень редко десятилетку. Из всего класса десятилетку закончили пять человек. Я заканчивал в вечерней школе, после армии. В деревне и из старшего возраста нет академиков и докторов. Пять подполковников, два полковника, один из которых — Рыбин Василий Макеевич — был одним из первых начальников знаменитого Рязанского десантного училища. Его сестра Александра проживает в Ильинском погосте, ей уже за девяносто. Много лет они с сестрой Антонидой работали в бухгалтерии совхоза «Ильинский». В колхозе, что был в деревне счетоводом, работал их отец Мокей Титович.
     До 1909 года стояла деревенская моленная «святителя Николы», в этом году она и сгорела. Из остатков моленной позже построили на этом месте пожарное депо, которое простояло до 70-х годов двадцатого века. Мне про это рассказывала моя мать — это её дед Зот Харитонович был сторожем этой моленной, за что его и журили, так как пожар проспал. Моленная в том же году была выстроена в другом месте, более сухом, и простояла до 37 года.
     На протяжении веков росла деревня, росло население. Мощнейший толчок-рывок страна сделала после отмены крепостного права, этого экономического тормоза, всех сфер производства и в первую очередь сельского хозяйства. Но октябрьский переворот, устроенный бездельниками-революционерами, в массе своей еврейского происхождения, снова отбросил страну во времена крепостничества, названного колхозным строем. Крепостной-холоп работал за месячину — харчи, колхозника кормить не стали, он был без желудка. Миф о коммунизме, бесплатная на протяжении десятилетий тяжёлая работа на земле добили этот народ. Умерли старые, не выдержали самые терпеливые. Государство, руководство, спохватившись, стало создавать совхозы, где уже к началу их создания работать было некому. Убежал народ на производство, туда, где оно было. За твёрдую оплату, хоть и мизерную, за восьмичасовой рабочий день и за выходные. Чтобы привлечь народ в совхозы, стали строить жильё. И народ пошёл, готовый за право иметь свой угол на все трудности. Но опять нашлись революционеры-бездельники и демагоги, начавшие перестройку. И снова мы у разбитого корыта. Всё начинать сначала. Россию-Русь не покорили татары, не взяли ни Наполеон, ни Гитлер. Развалили языком и бутылкой. Можно представить, что было бы сейчас в стране, откажись Европа покупать у нас нефть и газ, когда-никогда они закончатся, а вот земля — и первооснова, и богатство неиссякаемое. Если ей распоряжаться с умом, земля останется. У нас миллион квадратных километров черноземных земель (где сунь оглоблю, тарантас вырастает), способных прокормить не только Россию. На месте президента я одаривал бы тракторами мужиков, иди и паши, получай за труд стабильную зарплату и гарантию работы и жилья на много лет вперед. Россия жила и проживет без футболистов, хоккеистов и балаганных шутов артистов-юмористов, коих расплодилось во сто крат больше пахарей-трактористов. Вот без последних она не проживет — пойдет побираться.
     Родная деревня моя сегодня, как и в семидесятые годы, числится в неперспективных по-прежнему. В те годы стремились всех из окружных деревень собрать на центральных усадьбах созданных совхозов. Жителей деревень, работающих здесь, при получении квартиры в совхозных домах принуждали деревенские дома сносить. Что и происходило. Это тоже послужило оттоком населения из деревень. Сегодня главная проблема в деревнях — это газификация. Разговора бы об этом не было, не находись моя деревня в сотне метров от магистрального газопровода и, что самое главное, всего в километре ГРС — газораспределительная станция, основа основ для подводки газопроводов низкого давления к населенным пунктам.
     Мы каждый год отмечаем день Победы. А мне до слез обидно, что потомок того немца, что поубивал отцов у большинства моих одноклассников и односельчан, тот немец жарит котлеты и обогревается нашим российским газом. А мы под боком у столицы ждем его уже полсотни лет, с тех пор, как протянули здесь газопровод. Сегодня мы за дрова платим в два раза больше, чем страна получает за строевой лес, отправляя его за границу по 30 долларов. Может быть поэтому наши внуки не хотят идти служить в армию? Может быть поэтому умерла трудовая деревня по всей России, а сейчас и в столичной области.
     Нового ничего про день сегодняшний я не сказал, лишь затронул частицу истории моей малой Родины, историю недавнего прошлого и дня сегодняшнего.