Полищук Антонина Ивановна

ЖИТИЕ ИВАНА ШИЛОВА

По рассказам отца, потомственного жителя деревни Лопатино,
составила его дочь - Полищук Антонина Ивановна

Антонина Ивановна Полищук (Шилова)	Иван Алексеевич Шилов

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ (1979 год)

     Счастлив тот, кто имеет родину… Что символизирует для каждого из нас родина? В памяти одних – полынная былинка на меже, другим ближе вишневое белоцветье города. А я, стоит закрыть глаза, вижу деревню своего детства.
     Шиловы в Лопатине – род древний. Деды, прадеды и пращуры жили на этом месте. Одним словом, деревня Лопатино для них отчий дом. Иван Алексеевич Шилов умер в декабре 1960 года, в возрасте 89 лет и трех месяцев, в доброй памяти и разуме. Немного не дожил до полета Юрия Алексеевича Гагарина в космос.
     Шилов прожил большую событиями жизнь. В живых у него осталось семеро детей (из десяти). От них – 19 внуков, 26 правнуков. Живут хорошо, имеют машины - «Жигули», «Запорожцы», «Москвичи» (всего шесть), а еще три мотоцикла с коляской. Девять человек получили высшее образование, шесть - среднее специальное. «Иная настала жизнь, - говорил Иван Шилов. - Не так как раньше: бух Кацепову в ноги - или в Москву, в лакеи…»
     На пенсию Шилов пошел в 1940 году. В сорок первом началась война с фашизмом: «лихие годы, всем тяжело было». В 44-м в Восточной Пруссии погиб сын Александр, командир минометной батареи. Остались без отца три сына и дочка. Пришел с войны сын Василий - искалеченный, больной. Пожил три года и ушел на тот свет: белокровие. Сшибло поездом сноху Евдокию – мать четверых детей, остались они круглыми сиротами. Но выросли дети, государство о них позаботилось. Председатель поссовета Анастасия Ивановна Уварова (дай Бог ей здоровья!) помогла им: привозили дрова, давали одежду школьную… А сколько осталось таких же сирот на Руси! И время после войны было трудное, но все четверо детей Евдокии выросли хорошими людьми: «Я ими доволен, слава тебе, Господи!».

ДЕРЕВО ЖИЗНИ
(Рассказ Ивана Шилова)

     …Лежу уже несколько лет, читаю газеты. Спутник запустили: 120 килограммов. Летает! То было зимой. Летом запустили еще спутник – полторы тонны весом. Без крыльев, без мотора, а летает себе на большой высоте. Вот это да! Дожил до чудес! А есть ли Бог-то? Неба, пишут, нет никакого. А есть Вселенная – без конца и без края. «Мы-то что же?» – изумился я. И мыслю: «А мы - как на «дереве жизни» листья, народилась, намаялись, и как в листопад отрываемся».
     А я вот совсем присох к «дереву жизни» и никак не оторвусь. А уж пора: пошел девяностый год. У «дерева жизни» глубокие корни, большие сучья и сучки, много почек, из которых весной будут листья и молодые побеги. И так идет жизнь своим чередом. У нее свои законы…
     Как себя помню, кругом был большой лес с востока, а с запада – болота. Сосны высокие и толстые в обхвате. Грибы и люди рядом росли.
     Крестьяне деревень Лопатино и Федотово были на оброке у князя Оболенского. Зимой, бывало, староста, собрав оброк деньгами и натурой, направлял его на обозах в Москву - князю. Дорога пролегала льдом по Москве-реке. Между деревнями Лопатино и Федотово к северу до леса пролегало болото, в народе его называли Кудринским. Границей болота и селений была «живая вода», вытекающая из подземного ключа на бугре, где стоит сейчас водокачка. Болото было огромное, простиралось аж до старых домов деревни Федотово, далее шло до Лопатино, захватывая Бутырский проезд. В трясине болота тонули то лошадь, то корова: особенно весной, когда начинала оттаивать земля, и скот выгоняли на пастбище. Крестьяне дежурили по очереди: с досками, с веревками. Если завалится у пастуха в болото скотина, в деревню посылали подпаска, который бил в железную доску. Этот звон был сигналом: «Спасать скотину!» Бегут все кто свободен, бросают все дела. Неизвестно, сколько там утонуло, крик, шум и плач горестный тех, у кого коров в трясину утащило. Корова-то - кормилица, без коровы - голод. А вытаскивали - сколько радости!
     Зимой все замерзало, укрывалось снегом. К весне (великим постом) снег затвердевал. Говорили: наст. В воскресенье, к вечеру на масленой неделе, выходили драться «на стенку»: лопатинские на федотовских. На этом болоте. Сначала, днем после обеда, выходили малыши и кричали: «Давай на федотовских, давай выходи!..» Приходят федотовские, и начинается возня малышей. Потом кому-то нос расквасили - пришли побольше ребята, и пошла потасовка. Глядь, лопатинские погнали федотовских до крайних домов. Тут же выбегают парни и мужики. Подростки пустились наутек. А у крайних изб Лопатино тоже стоят парни и мужики. Встали стеной. Уговор: лежачего не бить, на кулаки – по-честному, и сидячего не бить - только шапку сбивать. У крайних изб каждой деревни стоят девки, бабы и малыши. Уже стемнело, а все дерутся. И так - всю масленую неделю и два воскресенья. А там пост великий, семь недель. На квасе, на редьке да на капусте, хлеба в обрез: не больно разгуляешься.
     Дом у нас был небольшой. Семья - отец, мать да нас пятеро детей. Я - самый старший. Половину избы занимала печь русская, да ручной стан стоял. Взрослые ткали по очереди почти круглые сутки. Ночью менялись: то один работает, то другой. А мы, малыши, с пяти лет мотали шпули на колесе (основы и уток привозил местный фабрикант Демин).
     В школу ходил в село Воскресенское. Это была маленькая приходская школа при церкви. Проучился две зимы. Учили Закон божий, да про всех царей с начала света. Грамоте я все-таки научился, бойко читал и писал. В школу ходил не каждый день: мотали дома шпули - нужно было кормиться и платить оброк.

КАЦЕПОВ

     Как идти из Лопатино в Федотово, недалеко от дороги, на болоте, стояла красильня Кацепова - одноэтажный бревенчатый барак с низкими маленькими окнами. (Я еще мальчонкой лет семи с такими же мальцами ловил корзинками рыбу на этом болоте. Было здесь несколько озерцов по ручью - с чистой водой, что текла из родника на бугре). Красильня стояла на небольшой насыпи. Мы подкрадывались к ней, заглядывали в оконца. Там под большими котлами горели дрова, а из котлов шли пар и зловоние. (За красильней рыба уже не водилась). Дядьки мешали в котлах веселками. Потом кто-нибудь из них выбегал - и за нами. Мы же издалека кричали: «Кацап, кацап!..» И называли это дымное и вонючее здание «Кацапа». Сюда из Хорлова привозили тюки суровых тканей и красили.
     Вскоре выяснилось, что князь Оболенский продал всю землю купцу Кацепову: поместье в Федотове со всей живностью, усадьбу, где жил приказчик с родственниками. Кацепов стал притеснять крестьян, говоря: «Земля моя, тут мое, тут мое, а вы все – мои». Поселился он в доме князей Оболенских в Федотове, где была школа, а сейчас лечат людей от алкоголизма. Выкос рядом, лес и пашня - все принадлежало Оболенским. По лесам князей прошла железная дорога. Кацепов начал строить рядом контору из кирпича.
     Узнал я, что Кацепов прижал мужиков с землей. Повар князей Оболенских был родом из Федотова и обещал как следует узнать у князя о земле. Князь сказал, что он мужиков не обижал, землю их Кацепову не продавал - только свою, за какую мужики платили ему оброк. Посоветовал князь выбрать из мужиков кого пограмотнее, чтобы узаконить землю, оформить документы. «Я мужиков своих в обиду не дам», - сказал Оболенский. «Поторопитесь, пока жив князь, - советовал мужикам повар. - Я вам устрою с ним встречу».
     Мужики зачесали затылки: «Кого?» В Лопатине, в Федотове грамотеев-то - раз два и обчелся. И Москва где-то за тридевять земель. Где она стоит? Бог ее знает! Вспомнили, правда, что, когда возили зимой дрова на «чугунку» (железную дорогу), принимал их обходительный, вежливый и честный человек - Федор Бабаев. Решили просить его: такой не обманет! Мужики ему рассказали все как есть. Бабаев подумал, спросил их: «Князь за вас?» «За нас!» - отвечали те. Согласился Федор, но поставил условие: 10 десятин земли около станции, с правой стороны, - ему, Бабаеву. Но все хлопоты и расходы по земле - его. Мужики согласились.
     Хлопоты Бабаева закончились успешно. Князь свое слово сдержал. Бабаев привез землемеров, которые установили границы с Кацеповым. У мужиков, правда, земли не прибавилось. Зато отошли к ним болото, лес, луга и выпасы.
     С наступлением зимы мужики (у кого были лошади) подряжались возить дрова на станцию - «казну», как тогда говорили. Дрова были далеко от станции, и мужики успевали только раз обернуться туда и обратно. Заработок был, что «кот наплакал». Безлошадным зимой было и того хуже. Крестьяне завыли, но «до царя далеко, до Бога высоко». Вся надежда оставалась на ручной стан.

«В МАЛЬЧИКАХ»

     Ha рождественские праздники из Москвы приезжали лакеи и другой прислужный люд: навестить семьи, уплатить оброк. Поглядели на наше житье-бытье, вместе поплакали. А возвращаясь в Москву, захватили из деревни кое-кого: своих или соседских мальчиков - на услужение, на муки и унижение. И меня отвезли в Москву, отдали «в мальчики» аптекарю-немцу. Было мне тогда девять лет. Так окончилось мое учение в школе, а шпули мотать - уж сестры подросли, я же стал лишним ртом.
     Аптека была большая. Нас, мальчиков, пятеро. Работали по 12 часов. За провинность били нещадно. Чистоту в аптеке держали: мыли, скоблили. Требовали, чтобы и мы чистыми были. Дома мы, мальчишки, ругались матом и здесь пробовали. Хозяин услыхал и за это нас выпорол: «Сами от горшка два вершка, а такую похабщину несуразную несете! Стыдно слушать! Еще раз услышу - убью насмерть. И отвечать за вас не буду…» После порки я лежал влежку: мне больше всех досталось. Но кормили нас сносно, жить было можно. Правда, унижений, обид и слез было немало. И работали до изнеможения. Два мальчика сбежали. Но куда пойдешь? Из дома к тому же письмо прислали: холодно и голодно. Вышколили меня в аптеке. Я стал аккуратен и исполнителен, вежлив в обращении.
     …Прошло три года. Мы остались у хозяина трое - бедных и терпеливых. Хозяин стал учить нас латыни и составлять лекарства по рецептам. Я старался изо всех сил. Хозяину я понравился. Он отпустил меня на Пасху домой, дал денег на оброк.
     Приехал я с односельчанином, лакеем дядькой Федором. Тогда говорили: «Праздник Евдокеи - плывут с Москвы лакеи». Кто на две недели, кто на все лето. Мне были рады: я подрос, да еще денег привез. Дед рад больше других, узнав, что я не ругаюсь матом. Он только и говаривал: «Жить тя обитому и никакого мата».
     Вернулся в Москву. Дома мать с отцом на стане работают, сестры шпули мотают, дед за порезкой сидит. И так сплошь, где многодетные семьи. Стал я в Москве работать у приказчиков, в большом магазине, и помогать семье деньгами… Но осенью 1895 года я приехал домой насовсем.

НА ФАБРИКЕ

     Еще тогда, когда я приезжал домой на Пасху, болота, где ловил рыбу мальчишкой, не узнал. Ручей от водокачки Кацепов спрямил и углубил, пропустил его через свой двор, а большую часть отвел, вырыв ров, что шел со сточными водами в болото. После конфликта с деревенскими мужиками Кацепов купил в Лопатине участок болота. Обещал: «Построю фабрику, будете работать рядом. Не будете ездить в Москву в лакеи». Фабрикант Демин уже не возил в нашу деревню основу на ручные станы. Возил Кацепов, но платить стал меньше, чуть что - вычитал. Люди концы с концами еле сводили, голодали.
     Я пошел на фабрику к Кацепову. Работали по 14 часов. Младшего брата Василия взяли в солдаты, двух сестер отдали замуж. Приданое, свадьба - опять мои деньги улетели. Жена тоже пошла работать на фабрику. Уже купцы стали приезжать за товаром - отгружали вагонами.
     Был удивлен, когда в один из весенних теплых дней из окна фабрики увидел старого Кацепова. Одет он был в лапти, шерстяные носки, тиковые подштанники, а рубаха длинная - до колен, подпоясана веревочкой. На голове вместо шапки блин какой-то. В руках его ключи и палка с набалдашником; собачка маленькая при нем. Кацепов ходил по двору, не спеша, зорко глядя вокруг. Вдруг собачка залаяла, подбежала к складу дров, вцепилась в штаны рабочего и вытащила его наружу. Хозяин повел рабочего в контору, оштрафовал: «Не гуляй в рабочее время». Оказывается, рабочий, завидев хозяина, спрятался за дрова. Вот так, не спеша, ходит Кацепов по двору фабрики. «Дедушка, где хозяина найти?» - (Купцы приехали). «Вон в ту дверь идите, в контору. Он выйдет к вам». Переоденется и выходит к купцам уже фабрикант Кацепов. А те и не подозревают подвоха.

КАЦЕПОВЫ

Кацепов Пётр Тимофеевич	Кацепов Никита Тимофеевич

     Я знал, что у Кацепова два сына учились в Москве. Но один из них уже давно здесь, дома, ездит куда-то по заданию отца. Второй заканчивает учебу, должен вернуться домой летом, насовсем. Жилой дом уже стоял высотой в два этажа, с балконом, окрашен голубой краской, с манерными окнами. Навозили черную землю, разбили сад, посадили цветы, кустарники и диковинные деревья. Обнесли красивой изгородью, посадили по изгороди желтую акацию. В углах сада было по беседке, дорожки – из битого кирпича. Вдоль забора построены дома - деревянные, бревенчатые, на две семьи каждый. В пяти домах жили служащие. А около ворот фабрики – два дома, где жили сторожа с семьями, дворня. Дворня и сторожа - единоверцы с хозяином.
     Сыновья Кацепова - Петр Тимофеевич и Никита Тимофеевич - помогали отцу во всем. Тот их вводил в дело, чтобы потом могли хозяйничать самостоятельно. Куплена фабрика в Барановском. Туда Кацепов назначил хозяином своего сына Никиту. А в Лопатино хозяином поставил Петра.
     В Барановском провели щебеночное шоссе. Уже была отстроена старообрядческая церковь, на втором этаже (внизу же - кухня и людская) с колокольней и широкими окнами, с разноцветными стеклами. Старый хозяин стал вовлекать в свою веру рабочих: которые единоверцы – доверия больше. Помогал им, лес и деньги давал на постройку дома. Трем братьям Хлудовым, возчикам, единоверцам, доверял перевозку мануфактуры (суровья) с Барановской фабрики. Построил им всем троим по дому. В одном из них по сей день (1979 – А.П.) живут три дочери возчика.
     Грамотные единоверцы работали у Кацепова в конторе. Старожилы Лопатина и Федотова ходили в его церковь молиться. Кацепов пошил всем мужикам черные милистиновые поддевки, в которых они и ходили в церковь, а женщинам - по большому платку, они надевали их только в церковь, навыпуск, под булавку. Все же православные ходили в церковь в город. (Старым Кацеповым был построен семейный склеп на староверческом кладбище за селом Воскресенское. Здесь поставлены мраморные памятники черного цвета).
     Дом князя был в Федотове переоборудован. В бывшем барском имении жила многочисленная родня Кацеповых, надежные помощники. Управляющим фабрики хозяин поставил Сидорова, который был многообразованным. Сам Тимофей Васильевич уединился в своей комнате с иконами - проводил последние дни в посте и молитве, болел.
     После смерти хозяина сыновья завладели фабриками: Петр Тимофеевич - в Лопатино, Никита Тимофеевич - в Барановском. Никита Тимофеевич был жестким и прижимистым, рабочих держал, как в клещах.
     Так и жили мы: Кацепов богател, народ беднел. Мы с женой держали лошадь, корову, обрабатывали свою землю, которой было с гулькин нос.

ДОКТОР КАГАН

     В семье я - сам-восьмой. Стала мучить болезнь в паху. Пошел в Кривякинскую больницу. Принимал врач Борис Львович Каган: «На что жалуешься?» А потом, к моему удивлению, начал обстоятельно расспрашивать про семью, про работу, про все житье-бытье мое. Спросил: «Сколько получаете денег, сколько часов работаете у Кацеповых?» Я ответил, что работаю по 12-14 часов, да дома по хозяйству; летом 6-7 часов, а зимой поменьше: немного отсыпаемся.
     «Удается свести концы с концами?» – спрашивает он далее. Вошел фельдшер Израиль Иосифович, стал к притолоке двери и слушает. «Нет, до Рождества свой хлеб едим, а потом у лавочника Апухтина берем в долг на книжку, в основном муку, крупу, масло растительное… Огород, правда, свой, капусты серой нарубаем к зиме ведер этак 100, огурцов засаливаем ведер 80. Постами едим только эти овощи, да еще квас, редька, хрен, репа и свекла пареные».
     Рассказывая это, я поднял глаза, а Каган снял пенсне, улыбается так ласково, и такое доброе у него лицо, что я даже опешил. Отец родной! (Хотя мы с ним одногодки - с 1871 года). Вот это доктор. К такому можно запросто приходить. Он меня послушал, надавил грыжу и сказал: «Вырезать можно, но невозможно тебе не работать год». Я заохал: «Невозможно…»
     «Тогда выполняй все, что скажу. Заваривай в чайник полынь, потом в печке и пей три раза в день, а через месяц приходи ко мне. Еще вот что. Корова-то у вас своя - а ты не ешь и детей моришь редькой да квасом. Поститесь, в Бога верьте, да себя не забывайте…» Дал он мне каких-то порошков и тепло проводил до двери.
     Петр Тимофеевич дал мне должность табельщика. Стало полегче, не то что в красильной. Через месяц я вновь посетил больницу. Борис Львович улыбается, говорит: «Все идет хорошо. Две недели не пей полынь, потом повтори так же». (Полынь я пил всю свою жизнь, как приказал Борис Львович). Потом мне довелось еще у него лечиться. Встретил, поздоровался за руку, усадил и, хитро улыбаясь, спросил: «Ну, как, сводим концы с концами?» Я сокрушенно замотал головой: «Нет… Отец умер. Младшую сестру замуж выдал. Мать старая стала. Жена с фабрики ушла, детей прибавилось, по дому дел много. Одни долги…» «Да, кабала хорошая. А вот Кацепов богатеет. Что ж: он хозяин, а вы рабы».
     Каган задумался. Спросил: «Что болит-то?» Я сказал, что удушье, кашель мучает, ночами не сплю. «Давно куришь?» - задал вопрос. «С семи лет», - отвечаю. «Вот еще бич бедности! – угрюмо проговорил он. – Дом маленький, полно детей и дым под потолок. На печи и полатях дети дышат отравой. Особенно зимой, когда они лишены возможности гулять - разуты, раздеты… Кто еще в доме курит?» – «Я один». – «Бросать немедленно курить!» – «Не смогу, наверное…»
     А сам кашляю, не переставая. «Сможешь, - сказал мне Каган. - Убеди себя, что это необходимо. Ведь бросил же ты ругаться матом. Сможешь, сохранишь жизнь себе и дети будут здоровы. Держись! Я в тебя верю, человечина! Приходи, жду тебя некурящим».
     И проводил меня до двери.
     Я и до этого разговора бросал курить, но ничего не получалось. А тут решил крепко. Не курю день, другой, табак и спички ношу в кармане. Но на третий день мне невмоготу. Пошел в уборную, держу папироску, держу, в руках, она горит, а я ее заклинаю, ругаю: «Вот ты горишь и гори, а курить тебя я не буду, дрянь такая! Жить мне не даешь, дышать мне не даешь. И вся ты, дымная вонючка, хочешь верх надо мной взять! Вот тебе, вот!..»
     Бросил на пол и с силой затоптал окурок. И вроде бы мне полегчало. Так и пошло. Невмоготу - иду в уборную, зажгу папиросу, проклинаю, растопчу, и легче становится. Кто-либо из рабочих скажет: «Давай закурим?» «Я только что курил», - отвечаю. «Ну, дай закурить», - говорит. «Пожалуйста», - даю табак и зажигаю спичку.
     Прошло две недели. Я ни разу не закурил, но кашель стал бить меня сильнее. Вновь пошел к Борису Львовичу. Он с удовольствием побеседовал со мной. Был рад, что я не курю. Узнав, что кашель стал сильнее, засмеялся и сказал: «Это табак тебя хочет взять страхом. Дни его сочтены. Держись на своем, теперь кашель на убыль пойдет». Дал мне микстуры: «Попей две недели». И заставил еще раз рассказать, как меня отвезли в «мальчики» в Москву, как я там жил и как бил меня хозяин…
     Я стал благодарить Кагана за лечение. Борис Львович сказал: «Знаешь, какая мне нужна благодарность? Чтобы ты бросил курить. Человеком себя почувствуешь». И верно. Кашель отстал вовсе. Молил: «Сто спасибо Борису Львовичу, дай Бог ему здоровья». Потом узнал, что он уехал в Коломну.
     …На станции однажды прошел слух среди рабочих и служащих, что умер Борис Львович Каган, земский врач. Потом подтвердилось: назавтра назначены похороны в Новлянском. С вечера стали готовиться - кто поедет, кто останется работать, кто кого подменит. Привезли венок из Коломны. На другой день пошли на похороны. Много было народа из станционного поселка: рабочие (кто свободен от работы), их жены, купцы с семьями… И из Лопатина, Федотова, Новлянского - рабочий и крестьянский люд. То есть все, кто знал и не знал Кагана.
     Могилу выкопали не в церковной ограде, где хоронили богатых купцов, а в отдалении – саженях в пяти-шести. Попы - те были против похорон в ограде: вольнодумец, в церковь не ходил… На крутом берегу Москвы-реки могила Кагана.
     Душевный человек был Борис Львович. Не видел я его года полтора. Вот бы рассказать ему про свою кабалу. (Так я по нему горевал). Пошли, Господи, ему царство небесное, местечко пресветлое! Был поставлен памятник Кагану - большой, из черного мрамора, надпись золотыми буквами. И портрет Бориса Львовича был ввинчен в памятник. Солнце всходило и заходило, освещая его одинокую могилу. Прости ему, Господи, грехи его вольные и невольные.

ПЕТР КАЦЕПОВ

     Фабрикант Тимофей Васильевич Кацепов только наблюдал за торговлей продукции. Сыновья его руководили каждый своей фабрикой, но жили все в Лопатино. Вскоре они стали полновластными хозяевами. У Петра Тимофеевича детей не было, а у Никиты Тимофеевича их было четверо (или пятеро, не помню).
     Когда мой старший сын Яша пошел на фабрику в ученики, в механический, то он имел четыре класса образования с отличием. Был смышленый, смирный, не курил, не сквернословил. Приглянулся Яша хозяину Петру Тимофеевичу, и стал он просить у меня его себе в дети. Говорит: «Выучу, человека из него сделаю…» (У меня уже было шесть детей). «Я не против, - отвечаю. - Вот как жена, посоветуюсь». Время идет, я молчу. Вдруг он заявился к нам домой и вновь о сыне. Я согласился. Хозяин начал уговаривать жену. Та плачет. Я вышел в сени. Уговорил он ее. Проводили мы Петра Тимофеевича. Жена накормила нас ужином, уложила спать. Утром она стала плакать, причитать, рыдать как по покойнику: «Не отдам! Пусть голодать придется. Так всем голодать. Отдать - повешусь…» Рассказал я хозяину все как есть. Погоревали мы с ним.
     - Из Яши все равно я сделаю хорошего мастера, - сказал Петр Тимофеевич. И отвез его в Коломну, к Струве на завод, учиться на механика. Добрый был человек хозяин, царство ему небесное, место пресветлое! Потом он стал просить в сыновья у Ивана Бабаева Петю. Жена Бабаева тоже против.
     …Кацеповы закончили строительство оранжереи. Привезли из Москвы садовники корни роз и разных цветов. К Рождеству, к Новому году у них были цветы. Прибавилось у Кацепова рабочих. В 1904 году начали строить двухэтажный дом для рабочих. Трудились в основном на фабрике окрестные крестьяне-бедняки, а дальние жили у нас по лачугам - на квартирах: обедали, спали, на воскресенье уходили домой. У меня жили пять человек - мужчины. Жена на них стряпала. Летом, правда, еще туда-сюда: спали на сеновале, но зимой - дышать нечем. Во всю избу настилали соломы, так и спали. Висела люлька, жена с маленькими детьми - на кровати, дети - или на полатях, или на полу. И так не только у нас, почти во всех избах. (У меня в доме жили староверы. Хорошо: они не курили табак, как и я. Чуть свет будил нас гудок. Все шли на работу. Два часа обед - вновь на работу до 10-11 часов ночи.)
     В период работы табельщиком мне приходилось заходить в кабинет к хозяину. Однажды вызвал он меня зачем-то. Я зашел в кабинет, поздоровался. У него был Борис Львович Каган. Они дружно о чем-то беседовали. Каган узнал меня и хитро так подмигнул. Я же подумал: что значит образованные люди! Им есть о чем поговорить, душу отвести).
     Раз пришел я к хозяину с табелем и записями по штрафам. Петр Тимофеевич посмотрел и приказал мне: «Поменьше штрафов - и помалкивай. Ты меня понял?.. Иди!» Как мне быть? Призадумался я, но молчу - ни гу-гу. Заточил карандаш с обоих концов: с одной стороны грифель, с другой – нет, деревяшка. Иду фабрикой, вижу, кто-то легко проштрафился, открываю книжку и пишу карандашом-деревяшкой. Записываю, кто опоздал на работу, кто не вышел (за это штрафовали). Прошла неделя. Хозяин спрашивает: «Ну, как?» Я доложил: «Хорошо. Хромаю на ноги». «Вот так и хромай», - говорит. Просмотрел мои записки, улыбнулся. Оставил для штрафа пять человек.
     Вскоре во дворе фабрики, в деревянном домике о двух окошках Петр Кацепов открыл больницу. Принимал фельдшер и лекарства давал своим рабочим бесплатно. Наезжал и врач. Все было подобру- поздорову… Потом хозяин начал строить двухэтажную школу, на бугре, за водокачкой слева. Сказал, что будут учиться дети, проживающие поблизости. Но построили только кирпичный остов школы в два этажа. Дальше дело не пошло.
     В дела Петра Тимофеевича Кацепова стал вмешиваться его брат - Никита Тимофеевич, хозяин Барановской фабрики. Раз пошли они оба с управляющим в обход фабрики, и я со своей книгой тут. Никита Тимофеевич шумит, везде непорядки находит, и мне без конца твердит: «Пиши штраф, пиши штраф!» Тут уж деревяшкой не напишешь. Пишу лист, другой… Петр Тимофеевич берет у меня потом записи со штрафами, угрюмо читает, покачает головой и бросит в камин. А брат его стал частенько такие налеты делать, особенно зимой. И шли меж ними ссоры.
     Весна, лето 1910 года… Никита Тимофеевич весь в делах: строил себе в лесу двухэтажную деревянную дачу - за мостом, через речку Натынку. (Его семья жила в Лопатино, а в Барановское он выезжал рано поутру в бричке с кучером). Тогда лопатинские мужики стали поговаривать, как бы у Кацепова купить строевой материал: у многих дома совсем разваливаются. Надеялись, что Петр Тимофеевич продаст в рассрочку. Собрали общественную сходку, пригласили Кацепова. «Так, мол, и так, продай нам строевой лес на корню - две десятины», - говорят. Петр Тимофеевич согласился. Уговорились и насчет цены (просили деньги в рассрочку на 50 лет). «Ух, на 50 лет! За это время и меня, и вас, и царя не будет, - восклицает хозяин. - На 10 лет согласен». На том и порешили.
     Вскоре после сходки зачастили к Петру Кацепову жандармы. Хозяин мой стал задумчив и угрюм. Я как-то заикнулся было насчет леса: у меня дом тоже валился. Он сказал: «Потом, доживем – увидим». И махнул рукой. Время шло. Все успокоилось, живем, работаем. Однажды вижу, приехал на фабрику какой-то большой жандармский чин. Пробыл у Кацепова два дня. На третий день жандарма отвезли к поезду. Петра Тимофеевича не видать, управляющий три дня ходит мрачнее тучи. К концу недели Петр Тимофеевич и управляющий обходили фабрику. Хозяин был грустен, вроде как бы прощался. И так было на второй день, но ходил он уже с братом. Никита Тимофеевич не ругался, не штрафовал. Только тихо так что-либо спросит и идет дальше. Обошли всю фабрику, двор. Хозяин Петр Тимофеевич взял у меня табель рабочих: кончилась неделя. Крепко пожал мне он руку, сказав: «Прощай…». Быстро повернулся и ушел.
     В понедельник мы пришли на фабрику. Среди рабочих пошли разговоры, что Петр Тимофеевич с женой уехали в Москву. Отвезли их на поезде со всем багажом и с горничной Евдокией Марковой (она из нашей деревни). Все приуныли, а я более других: опасался, зная крутые и жестокие нравы Никиты Тимофеевича. Две недели руководил фабрикой управляющий Сидоров. Потом появился я новый хозяин. Начал он лютовать: штрафы, увольнения… Подкручивал гайки. Меня уволил, и остался я как бы на мели. Лошадь у нас пала. Двойня родилась. Зима на носу. Дров нет, хлеба нет. Только детей куча. Сын Яша, правда, работает в Коломне, у Струве. Ему уже скоро будет годов пятнадцать, а денег платили мало.

ВНОВЬ В КАБАЛЕ

     И пошел я работать на станцию водоливом. Приходили туда паровозы, я их заправлял водой. Дали мне комнату в казарме. Домик в деревне забили, забрали корову.
     Поезда тогда не часто ходили. Зимой приходилось отбивать лед у бака и у колонки. Жена стирала белье на богатых.
     Пришла весна, потеплело. Легче мне стало: лед не отбивать… Зовет как-то начальник станции и говорит, чтобы я вычистил навоз в его сарае от коров. Не посмел я отказаться. Вычистил навоз, накопившийся за всю зиму. И пошло! Как неделя – говорит: «Иди, чисть!» И все за так. К Пасхе, правда, дает мне табаку, хорошую большую пачку: «Вот тебе подарок».
     - Я не курю.
     - Что же, никогда не курил?
     - Курил, да бросил…
     - Ну зато теперь покури хорошенько!
     - Ни за какие деньги не закурю. За табак премного благодарен, но он мне без надобности. Будьте здоровы!
     И я ушел. Тут и понесло: заместитель начальника зовет чистить хлев, водокачник с водокачки. (У всего начальства были коровы. Пасли скот вдоль линии отчуждения железной дороги). Чистить зовут за так. Что же это за кабала такая? Погоревали мы с женой. А что делать? Податься-то некуда.
     Землицу мы все-таки засеяли: родственники помогли. Жена стирает день и ночь, мечтает накопить 20 рублей на лошадь и вернуться опять в свой старенький домик. Там хоть один хозяин - Кацепов, a здесь - всем служи. Я же держал тайную надежду, что вернется прежний хозяин Петр Тимофеевич и возьмет меня на фабрику.
     Урожай я собрал с землицы, озимые посеял. Помогли родственники. И все ждал Петра Тимофеевича… И вдруг привозят его в гробу: умер там, в Москве. Привезли, чтобы похоронить в домашнем склепе. Но проститься не пустили никого, сказав: «Предали земле в Москве». Были бедные (наспех) похороны. Рабочим развезли по домам по пудовичку белой муки, крупы-гречки - на помин души раба Божия Петра. Все примечали, что жена его вела себя странно, не плакала. Плакала старая мать. Было это в 1911 году.
     Прошло не более полугода. От прислуги пошел слух, что жена Петра Тимофеевича вышла замуж за генерала и уехала с ним за границу. Больше ее никто не видел. Прошел год, поминали Петра Тимофеевича. Рабочим вновь развезли муку, крупу… Втайне передавали друг другу, что брат Никита предал жандармам Петра за его разговоры про царя, за поблажки рабочим. Петр мешал ему хозяйничать, и Никита решил от него избавиться.

НОВЫЙ ХОЗЯИН

     Никита Тимофеевич Кацепов остался полновластным хозяином обеих фабрик - Лопатинской и Барановской. Закончил он постройку своей дачи на реке Натынке. Но жил больше на Барановской фабрике, а на Лопатинской находился управляющий. Как какой большой праздник - гостей с поезда встречали, привозили, пировали. Зимой гостей водили в сад (оранжерея находилась на месте новой проходной фетровой фабрики до реконструкции – в 1973 году). В зимнем саду к Рождеству цвели тюльпаны, к Пасхе - розы и другие цветы. Рабочим стало жить хуже. Все, что делал для них раньше Петр Тимофеевич, Никита Тимофеевич отменил. Леса в рассрочку не дал, школу и больницу на фабрике закрыли. Я же вторую зиму работал на железной дороге водоливом и, конечно, чистил начальству коровники.
     …Шел 1912-й год. Я уже освоился, со всеми на станции перезнакомился. Узнал, что были два человека, которые вникали в дела рабочих, знали, несомненно, и про мою кабалу. Кто они были, я не знал, но сосед мой с ними беседовал. Те сказали, что начальство не имеет права заставлять чистить коровники даром. И правда: после очередной такой чистки у начальника станции жена его вынесла мне 20 копеек. Немного, но для меня и это были деньги. Другие тоже стали мне платить понемногу – копеек по пятьдесят. Только водокачник не платил, к тому же и дрался: я стал реже к нему ходить. Однажды водокачник пожаловался на меня начальнику станции, наговорил ему с короб небылиц. Начальник вызвал меня, стал выговаривать. Я ему рассказал все, как было. «Грубить все равно нельзя - он твой прямой начальник», – говорит мне руководитель станции. Я только почесал в затылке и ушел восвояси.
     Подошла весна. Попросил я у родственников лошадь, вывез навоз от водокачника на свои земельные дольки, благо они близко были от коровника. Жена стирала на богатых. И вот мы накопили с ней 15 рублей на покупку лошади. На праздник Воздвиженья Христова поехали в Егорьевск на ярмарку. Купили там лошадь. К празднику Покрова решили переехать в свой домик. Запряг я лошадь в старую телегу, поехал на станцию, забрал свой нехитрый скарб, детей, корову… От одной кабалы уехал, думаю.
     Как же все были рады, что снова в своем доме! Затопили печку. Дети залезли на нее, на полатях лежат, играют. Не беда, что разуты и раздеты, зато на своей печке и все вместе. Помыли, поскоблили все в доме и отпраздновали Покров.
     Выпал снег. Надвигалась зима. Дети повырастали, повзрослели, да дочка еще народилась. Семья стала - сам девятый, надо идти к Кацепову, проситься на работу. Поговорил с управляющим. Тот пообещал сказать Самому.
     Наступил 1913 год. Дела у Никиты Тимофеевича шли на широкую ногу. Рабочие ему стали нужны. Управляющий мне сказал: «Приходите завтра с утра пораньше. Никита Тимофеевич до обеда будет на фабрике». Назавтра, помолясь Богу, пошел к Кацепову. Управляющий ему сообщил, что ждет Шилов. «Жди», - отвечает тот. Жду… Пробирает январский мороз. Читаю про себя молитвы, чтобы Бог смягчил хозяину душу, чтобы взял он меня на работу.
     Кацепов вышел на парадное крыльцо, я - бух ему в ноги: «Ваше степенство, поимей такую милость, возьми на работу. Христом Богом прошу, детишек кормить нечем!» Хозяин выдержал свою гордость, а у меня колени на снегу замерзли. Помолчал Кацепов, потом говорит: «Завтра приходи на работу, в шесть утра. Управляющий скажет куда». Я ответил, что премного благодарен: «Век буду Бога молить». Хотел поцеловать хозяину руку. «Пошел, пошел», - сказал тот. Куда денешься? Сам девят, изба валится, да и земли чуть.
     Поставили меня в красильню, в кубовую. Работа тяжелая. Управляющий мне сказал: «Таков приказ хозяина. Но ты не унывай, что-нибудь придумаем». Старшего моего сына, Яшу, он взял у Струве с Коломенского завода, в мехмастерскую определил.
     В кубовой работали староверы, издалека. Узнав, что я не курю и не ругаюсь матом, да и дома этого никто не позволяет, попросились ко мне на лето на квартиру. Спали они в сенях.
     Вскоре в складальню взяли мою 13-летнюю дочку, и я воспрял духом: дом-то валится. Поговорил с управляющим насчет леса. Хозяин продавал лес на болоте, но никакой рассрочки - только наличные. Я пригорюнился, но мои знакомые со станции подсказали, что в волости есть товарищеское общество, которое дает деньги в кредит под проценты - шесть процентов годовых. Так в 1913 году я получил кредит 150 рублей и купил лес у Кацепова.
     Весной 1914 года поехал я с ребятами на болото посмотреть, как они там прибрали. Сосны в лесу - поглядишь вверх, и шапка с головы валится. Ребята разбрелись по лесу. Я заметил змей, стал звать детей… Ребята же бегут испуганные: «Папанька, там, в чаще, на краю болота, колодец выкопан». Повели меня туда. Пришли, и правда: среди берез колодец глубокий выкопан, сруб деревянный, из осины - черный весь, продубел, и из него вонь идет.
     Своих плотников у нас в деревне не было. Я нанял плотницкую артель, которая и срубила под дом сруб. Ну, думаю, лето настанет, просохнет, осядет, а осенью можно дом ставить. К тому же мхом надо запастись. Задумал, а летом война началась.
     В 14-м все пошло кувырком. Жизнь еще тяжелее стала. Молодых забрали на фронт. На фабрику пришли солдатки, мальчишки и девчонки, чей труд ценился дешевле. У Кацепова дела пошли еще лучше. На казну поставлял суровье для солдатского белья. Был Кацепов в округе царь и бог. Чуть что - бух ему в ноги, иначе пропал.
     Только один рабочий никогда не «бухал в ноги» хозяину. Это был мастер «голанды», где делали ластик (сатин). Пропьянствует мастер два-три дня и идет на работу, прощения у Кацепова не просит. Тот молчит. Мастер был одинок и жил у Кацепова в людской. Пил, правда, только в получку и в праздники. На Крещение хозяин сам ставил ему четверть водки. Рано утром 19 января во время богослужения и крещения воды в пруду, у водокачки (купель вырубали во льду заранее), мастер погружался в эту купель трижды. Затем мастера заворачивали в медвежий тулуп и везли домой, где его ждали четверть водки и закуска. Я сам на этом купании не присутствовал, потому что был православной веры. А дети мои туда бегали и рассказывали потом.
     Управляющий перевел меня на работу полегче. Пошел трудиться и второй мой сын (двенадцати лет). Начали кое-как сводить концы с концами, платим ссуду и проценты. Так минули 1915 и 1916 годы.
     Наступил год 1917-й. В феврале свергли царя. Мы все обрадовались. Собрались на станции, на митинг. Я увидел на трибуне своего соседа по железнодорожной казарме. Трибуна – две перевернутые большие бочки. Говорили о свободе, о заре новой жизни. Но на фабрике ничего не изменилось, даже хуже стало: хозяин обозлел.
     В апреле прибыли казаки, стали на постой у трактирщика Тарелкина на Бутырках (сейчас это улица Рудничная) и на станции - 30 человек с урядником. На фабрике не разрешали собираться группами. По территории ходили два казака с нагайками, стегая ими по голенищам своих сапог.

В БУДУЩЕЕ — С НАДЕЖДОЙ

     Керенский выпустил свои деньги. Но ходили и «керенки», и царские. 14 октября, на Покров, хозяин выдал зарплату царскими деньгами, но мелочь - керенками». Покров в деревне Лопатино и у Кацепова – престольный праздник. Отпраздновали три дня и вышли на работу. 3 ноября на праздник Казанской божьей матери управляющий выдал нам зарплату керенскими марками, выдал быстро, без подсчета, вроде бы как аванс, но помалу. Казанская - праздник большой, поэтому 4 ноября не работали, а пятого числа вышли на работу.
     7 и 8 ноября работали, как и всегда. Возили тюки с товаром на станцию. Там в вагоны грузились казаки: уезжают. Мы повеселели. Прошло еще три дня. Пошли разговоры: в Хорлове конфисковали фабрику Демина. Хозяин бежал. Пришли и к нам на фабрику, все описали. Но денег не нашли: на фабрике уже ни хозяев, ни прислуги, ни добра ихнего не было. На станции создали ревком, и на фабрике были члены ревкома. Управляющий продолжал руководить фабрикой под их контролем. Все сырье доработали, отправили государству. Потом фабрика встала: наступило разруха. Мои деньги в банке пропали, рухнули мечты о новом доме.
     Выбрали у нас комитет бедноты. Комбед закрыл и опечатал фабрику. Ее охраняли три милиционера. Они поселились здесь со своими семьями.
     Безработица, голод, тиф, оспа, сумятица… Все было. Начали ходить какие-то (в темном) старушки, крестились: «Молитесь, скоро свету конец! Антихрист даже появился, имя ему - Ленин… Кайтесь и молитесь, сказано в Библии, из пятнадцати спичек складывается имя «Ленин». Гиена огненная прилетит, всех нечестивцев опалит…». С голодухи-то и так невесело, а тут разговоры эти: жутко делалось. Женщины зажигали все лампады у икон, ставили детей на колени и молились Богу до полуночи. Потом опомнились: масло гарное и керосин кончились! А где взять их? Лавки и магазины закрыты. Стали зажигать (когда садились ужинать) одну лампаду. Помолимся Богу, поедим картошки и гасим ее: впотьмах-то какое моленье!
     Собрались мужики по избам, у кого потеплее. Дымили «козьими ножками», впотьмах вели беседы - одна другой печальнее. Мужики все были пожилые: молодые на войне. Да и вдов прибавилось, сирот… В феврале 1918 года собрали несколько подвод, поехали в степь за хлебом. Взяли кое-что из барахла, поменяли на зерно. Ехали, когда таял снег: еле дотащились назад. Весной поделили всю землю по едокам. Поделился с родственниками зерном. Засеяли землю и стали ждать урожай.
     Первого мая по нашей улице пронесли на двух палках натянутый красный материал со словами: «Вся власть Советам!» Пели песню, я только понял - «проклятьем заклейменный». Идут по улице семь подростков, несут флаг, а впереди - комиссар, поет и подсказывает им. Соседка – тетка Елена крестится и приговаривает: «Антихристы идут…» Не успел оглянуться, а мои двойняшки - с подростками: в хвост за флагом примостились, там уже и мальчишки с нашей улицы.
     У кого не было лошадей, потянулись на жительство в степь всей семьей. Уехали соседи наши - Тарелкины, нанялись там в пастухи. За хлебом уехало в степь много подростков, часть их не вернулась. Стали наезжать «мешочники» с зерном и хлебом. Прибегали со станции, просили подвезти их до какой- нибудь деревни. Я возил за плату - хлебом или зерном.
     Разруха, война, голод… Но жизнь свое берет. Старший сын объявил: «Женюсь». Я ответил: «Куда? Изба валится, теснота. Вот дом построим». Не уговорил. Венчались три пары: вместе с Яшей женились два его товарища. Через неделю после свадьбы всех молодых парней (1896-1897 годов рождения) призвали в ряды Красной Армии на гражданскую войну.
     Была весна. Посадили картошку. Осенью собрали неплохой урожай. Немного вздохнули: коровенки-то были почти у всех - кормилицы. А молоко и картошка - это уже не голод.
     В декабре родилась внучка. Повесили в доме зыбку, стало еще теснее. Зимой 1919 года вновь возил «мешочников». На станции поставили заградотряд: отбирали у них хлеб. Тогда мы, семь мужиков, поехали за хлебом в степь поездом - в Рузаевку, в Сызрань. Ездили на буферах, крышах вагонов. Привез я три пуда зерна. Мололи на самодельных ручных мельницах.
     Вскоре я заболел тифом. Провалялся в больнице три недели, оклемался. Вернулся домой весной. Ребята мои уже вспахали землю. Посеяли, слава Богу, под моим руководством и зерно, и картошку. Вспахали и посеяли соседке - тетке Елене: она ухаживала за больными (сыпным тифом) нашими детьми. Через две недели заболела черной оспой сноха Саша. Выздоровела, слава Богу.
     Летом накосили сена. Осенью приехал на побывку сын, потом вновь уехал воевать. Через год, в 20-м, Яшу демобилизовали. Устроился он на работу в Москве. Туда забрал потом жену и двух дочек. (В армии он был шофером, возил командира, который и забрал его с собой в Москву. А когда в 29-м стали строить у нас химкомбинат, то Яшу прислали сюда на должность завгаража. В 34-м Яша сильно простудился, болел и умер).
     …Дом я все-таки построил: поставили позади старого, покрыли крышу соломой. Мечта моя сбылась: пусть соломой крыт, пусть мох в пазах торчит, но дом-то мой, новый! А было мне уже пятьдесят. Тридцать лет я копил на дом, голодая.
     Фабрика в Лопатине продолжала стоять. Котел разобрали и увезли в Хорлово, чтобы пустить там фабрику. Везли котел на больших санях, зимой, всем народом - хорловскими, шильковскими. У каждого была веревка с лямкой на плече, тянули под «Дубинушку». Везли нашей улицей. На перекрестке собрались лопатинцы с кольями, с дубинками. Стали кричать: «Не дадим наш котел! Он наш! Пускайте нашу фабрику!» Все остановились. Стало тихо. Заголосили наши вдовы - как по покойнику. Выехали вперед два всадника, сняли шапки с голов, один стал говорить: «Сначала пустим фабрику в Хорлове, потом - вашу. В Хорлово и Егорьевск возьмем работать вдов и солдаток ваших». Организовали митинг, после чего наши расступились и котел повезли.
     Нашу фабрику пустили в середине двадцатых годов. В 1928 году я пошел туда работать точильщиком ножей и ножниц на стрижке пуха. Спасибо тогдашнему директору фабрики Уткину.
     А в начале тридцатых годов организовали у нас колхоз. Отдал я туда лошадь, сбрую, всю снасть, семена. Вступили в колхоз всей семьей.
     …В 51-м проводили внука Володю в матросы на север, на пять лет.
     Осенью мне исполнилось 80 лет. Здоровье мое пошатнулось, ноги стали отказывать, и я слег. Внук отслужил положенное, остался на Севере работать, там и женился. В 60-м они приехали к отцу (на четыре месяца), стали строить себе кирпичный дом. За отпуск дом поставили, крышу покрыли шифером. Вот как! И я вспомнил, как копил деньги годами, дом почти девять лет строил и покрыл крышу соломой.